Аламут - [96]

Черные глаза сузились.

— Ты осмеливаешься угрожать нам?

— Я сказал правду. Я охотник, господин атабек. И моя дичь — никто из вас, и я не собираюсь задерживаться в твоем городе надолго.

— На кого ты охотишься?

Айдан блеснул зубами:

— На ассасинов.

Воздух сгустился и похолодел. Гумуштекин остался спокоен, как и Айдан, находясь в центре всего этого.

Айдан, словно от нечего делать, позволил взгляду блуждать по безмолвному залу. Это было большее, нежели страх или даже ненависть. Как будто мысли заострились, воля обратилась на него, и это было словно вкус холодной стали.

Его тело расслабилось, уверенное в своей неодолимости. Айдан улыбнулся с ленивым удовлетворением.

— Их здесь трое, — произнес он.

Челюсть у Гумуштекина отвисла. Он знал об одном.

Айдан улыбнулся еще шире. Глаза его нашли каждого. Тот, кто был явным: юноша в белом, а этот цвет здесь бы цветом смерти, с глазами, как у мечтателя или безумца. И двое скрытых: камергер в шелках, всегда услужливый, и страж, наиболее близкий к особе атабека, самый любимый и самый доверенный из всех слуг. Айдан кивнул последнему.

— Передай своему господину, — сказал он, — что я иду потребовать с него плату. За моего родича; за ребенка, умершего до срока.

Страж стоял недвижно, но его пальцы стиснули рукоять меча. В его глазах была смерть. Он был разоблачен; он не исполнил свой долг. Он должен был умереть.

— Нет, — протянул Айдан. — Не прежде, чем ты передашь мое послание. — Он собрал в ладони силу и простер ее, легко, одевая ее плотью кости своей воли. Страж видел это. Страх его был сладок. Айдан произнес единственное слово в глубинах сознания стража, откуда никакая сила не могла его вырвать: — Иди.

И страж пошел. Остальные молча смотрели.

Атабек был потрясен до глубины души. Он был подобен прочим: он никогда действительно не осознавал могущества Айдана, пока не увидел его в чистом виде. Его страж, его мамлюк, его воспитанник, выращенный им с детских лет, никогда не принадлежал ему ни в чем. Так близко мог подойти ассасин. Так легко.

Он не был бы смертным, если бы мог питать любовь к тому, кто вырвал его из самодовольного неведения. Он был в достаточной степени властелином и правителем, чтобы не позвать палачей. Он только сказал:

— Ты не друг мне, и я тебе тоже.

— Но и не враг, — отозвался Айдан.

— Среднего не бывает.

— Мой господин избран за свою справедливость.

Губы Гумуштекина были тонкими для столь плотного человека. Они были уже едва заметны, но он выпятил их.

— Я мог бы сослужить лучшую службу моему городу и моему господину, если бы выдал тебя нашему союзнику из Масиафа.

— Ты можешь это сделать. И можешь выиграть открытую войну против Иерусалима и снова привести Дамаск под свою руку.

— Неужели ты так много значишь в этих великих королевствах?

— Я сказал бы, — ответил Айдан, — что обо мне там много говорят.

Атабек не поверил ему. Не совсем. Но тень сомнения была достаточно велика, чтобы заставить его медлить.

— Если запереть тебя в нашу темницу и потребовать выкуп, ты не приведешь против нас армию. Мертвый, ты вообще не доставишь нам хлопот.

— Я сомневаюсь, что вы можете схватить меня. Я очень сомневаюсь, что вы можете убить меня.

Это было сказано так просто, что на некоторое время Гумуштекин лишился дара речи. Это не была даже наглость. Это просто была истина.

— Отпусти меня, — сказал Айдан, мягко и спокойно. — Отдай мне моих мамлюков и разреши мне самому наказать их. Я могу пообещать, что оно будет достойным и отнюдь не легким. И что я произведу его вне пределов твоего города.

Гумуштекин даже сейчас не мог сказать ничего. Он едва понимал, что предлагает Айдан. Тот повторил это снова.

— Я не нужен тебе здесь, ни живой в твоих темницах, ни мертвый на твоем эшафоте. Отпусти меня, отдай мне моих мамлюков, и я покину твой город. Я даю тебе слово, что не выдам ни единого из твоих секретов; ибо я действительно не враг тебе, а только пауку, плетущему паутину в Масиафе.

— Лучше бы ты был мертв, — сказал атабек. Но медленно. Как будто начал сомневаться в этом.

Было ясно, как день, что он думает о своем союзе с Синаном. О данных и полученных обещаниях. О двух доверенных слугах которые не принадлежали ему; и об одном, который открыто принадлежал Синану, и теперь казался не более чем куклой.

Айдан дал ему подумать. Атабек покусывал губу. Он без любви смотрел на франкского пса, так смутившего его покой. Потом он сказал:

— Отлично. Ты жив; ты уходишь свободным. Я изгоняю тебя из моего города. Если после заката завтра ты будешь обнаружен в пределах этих стен, твоя жизнь оборвется.

— А мои мамлюки? — спросил Айдан.

— Он разделят изгнание.

Не похоже было, чтобы это их особо огорчило. Айдан взглядом и кивком велел им занять место позади него; они охотно повиновались, кипчаки слегка захихикали, что вызвало рычание со стороны стражи и шипение со стороны Арслана. Последнее, кажется, утихомирило их вернее.

Айдан, рассеянный, как и положено принцу, опечаленному неудачливостью своих слуг, поклонился атабеку на франкский манер. Он не произнес ни слова благодарности. Когда он повернулся, чтобы уйти, поднялся гневный ропот, вызванный непочтительностью — повернуться спиной к повелителю города! Айдан игнорировал это. С гордой холодностью, в сопровождении своих мамлюков, он покинул резиденцию регента.