Alabama Song - [29]

О, быть может, она согласится на роль, от которой я всегда отказывалась: переписываться с его обожательницами. Хотя нет, навряд ли, ведь единственные письма, которые они получат в своем вонючем бунгало в Малибу-Бич, будут счета.

Ля Пэ

1932

После четырех с половиной месяцев заточения (официально это называлось отдыхом, «восстановительным курсом». Было бы от чего отдыхать после десяти-то лет вместе! Я даже и не устала!) меня освободили. Никто не ждал меня у выхода (Скотт не просыхал вот уже несколько недель подряд, потому начисто забыл дату выписки), и я наняла машину «скорой помощи», чтобы она отвезла меня из клиники Фипса в наше новое имение в Ля Пэ. Не знаю, откуда взялось это французское название, но, учитывая мое нынешнее состояние и состояние нашего семейного очага, мне оно кажется слишком ироничным[20]. Скотт не поскупился: в доме, построенном в викторианскую эпоху, пятнадцать комнат, а вокруг него — парк площадью в несколько гектаров. Я еще не успела запомнить имена слуг — мне это долго не будет нужно. Скотт пишет с энергией и вернувшейся верой в себя — как он говорит сам; а также с тремя бутылками джина и тридцатью — пива в день. Патти завела себе друзей среди соседских детей, по возрасту более или менее ей подходящих. Я молчу — мне плевать на соседей, я молча переношу их бесконечными вечерами, когда мы играем роли буржуа.

Я хорошо держу себя в руках — так говорят все. Десять лет назад, прогоняя скуку, я прогуливалась голой в разгар вечеров, по пути в ванную комнату пересекала гостиные, и люди стыдливо опускали глаза. Сегодня даже эти провокации (я находила такое поведение совершенно естественным, игривым, забавным, впрочем, все смеялись надо мной — наши старые друзья с Манхэттена, из Парижа или Антиба), даже подобные маленькие скандалы не могут развлечь меня и способны лишь оттолкнуть мою дочь, стыдливую и скромную.

Я вышла замуж за амбициозного творца, и вот, спустя двенадцать лет, горжусь изысканным похмельем и горой долгов, словно последняя из женщин полусвета. Полгода я не видела дочь. Я имела, имела право подарить ей черно-белую кобылу, чтобы Патти каталась на ней грациозно и уверенно.

После нескольких вечеров — точнее, ночей запоя — Скотт, еле сидящий в кресле, с тяжелыми веками, заплетающимся языком, и я, порхающая в прокуренном воздухе гостиной. А куда деваться? Точно так же белка в клетке вынуждена крутить свое колесо.

В тот раз между нами произошел такой разговор.

Он. Ты не станешь публиковать это. Эту чушь, это нагромождение пошлостей. Подумай о нашей дочери, шлюха! Хотя бы раз, всего лишь один-единственный раз будь матерью и подумай о ней!

Я. Ты думаешь, это должно смущать меня? Ты имел право запереть меня. И то, что я провела четыре месяца в заточении, сочиняя книгу, которая нравится моему издателю…

Он. Моему издателю! Он мой!

Я. …Твои права на обладание мной просрочены, ты не можешь запретить мне опубликовать это.

Он. Я глава семьи, не так ли? Я имею право… Мой долг защитить мою дочь… наше имя… наши деньги.

Я. Какие деньги? Мы все их промотали, старик, мы полностью на мели.

Он. Я имею право. Я — писатель и глава семьи… Те моменты, о которых ты пишешь в своей чуши, они — мои… они из моего романа, ты не имеешь права их заимствовать.

Я. Шут! Ты что, совсем свихнулся? Это моя жизнь, и я пишу о ней.

Он. Ты воруешь мой материал. На что мы будем жить, если ты раз… разбазаришь мое вдохновение, превратишь работу в отходы?

Я. Вдохновение? Роман? Ты говоришь о тех бумажонках, которые ты пачкаешь больше десяти лет подряд и в которых каждый месяц становится на одну строку больше?

Он. Ты воровка. Сумасшедшая вандалка. На что ты расчитываешь? Что никто не увидит, как ты переписываешь мои слова? Что никто не поймет, что твой бред — удел безумного? Ты подсознательно стремишься все сломать. Это сильнее тебя. Но я могу тебе помешать…

Все упиралось в деньги: они были ответом на все вопросы, оправданием всего.

* * *

1922, Вестпорт

— Знаешь, Малыш, нам заплатят намного больше за твой рассказ, если под ним появится мое имя. Хозяин журнала согласен. Он добавит пятьсот долларов, если я подпишу его вместе с тобой.

Я, не раздумывая, согласилась — я полагала, что люблю Скотта, такого нелепого, что само слово «любовь» сегодня кажется мне неуместным для определения нашей связи, я тоже хотела денег, но вовсе не думала о реванше. Я и не подозревала о его враждебных намерениях, этого бедного паренька, изгоя среди богатых, сына чудака, вынужденного торговать мылом, вертлявого, как намыленная собака. (Может быть, нас упрекнут в этом — мы должны были жалеть этого человека, помогать ему: каждый по-своему, мы со Скоттом оба стыдились своих отцов. Судья был очень стар, скучен, лишен шарма и сил. Каждый день он ложился спать в половине восьмого вечера. Когда я рассказывала об этом своим друзьям и поклонникам, мне просто не верили. Я всегда думала, что они тайком насмехаются надо мной. Я никогда так и не узнала, о чем думал, молился, на что надеялся мой отец, жалел ли он о чем-нибудь, желал ли чего-либо, скрывал ли свои сердечные раны, — все эти тайны не вызвали у меня желания сблизиться с ним.)