Аквариум - [35]

Вот когда начинают рождаться слова! В такт шагам, в такт порывам ветра. Морин пошла до станции пешком, чтобы «нашагать» рассказ. Ей не очень нравилось то, что она написала раньше. Кому нужны рассуждения о природе литературы? Кому интересно читать о том, как именно приходят в голову образы, диалоги, метафоры? Кого привлечет персонаж, едущий в электричке и описывающий зеленым карандашом другой персонаж, тоже, в свою очередь, что-то пишущий? Это походило на бесконечный коридор, который виден в зеркале, обращенном к другому зеркалу.

Солнце садилось в парк и брызгало сквозь прутья ограды. Не сбавляя шага, Морин зажмурилась — ощутить пульсирование света. Чтобы не сбиться с дороги, она вытянула руку и сыграла глиссандо на прутьях. Шершавые, нагретые солнцем струны зазвучали в ее голове, одновременно вспыхивая красным во мраке.

Внезапно ограда кончилась, глиссандо оборвалось на высокой ноте взвизгнувшей машины — Морин едва успела увернуться, душа ушла в пятки от страха — не за себя, за рассказ! Едва достигнув спасительного тротуара, выудила из сумки диктофон, включила на запись и зашагала, бормоча себе под нос.

***

Музыка в наушниках, кружка с горячим чаем и пишущая машинка — наконец-то дома. Корявые рукописные буквы послушно перекочевывают на чистый лист, складываясь в ровненькие строчки, и казавшийся неумелым текст вдруг становится внушительным, важным — как в книжке. Может, я не разглядела в полумраке вагона, и рассказ на самом деле хорош? Убаюканная этой мыслью, глажу босой ногой Ньютона, спящего под столом. Вот это же место явно удалось! И это, и это…

Стоп! Как я могла попасть в собственный капкан? Не я ли утверждала, что внешняя оболочка слов ничего не значит? Не глупо ли считать, что напечатанный на машинке рассказ лучше того, что был написан цветным карандашом в тетради?

И как я могла хотя бы на минуту подумать, что все это — действительно хорошо?

Из прихожей раздался какой-то звук, и Ньютон с несвойственной ему прытью выдернул свое лохматое туловище из-под стола.

— Ньютон, прекрати. Это, наверное, на лестнице.

Я все-таки встала, чтобы убедиться, что никого нет, и успокоить собаку.

Распахнув дверь в прихожую, я увидела знакомое лицо — гладко зачесанные назад волосы цвета карамели и очки в форме крыльев бабочки.

— Дурачок, никого тут нет. Я же говорила.

Бросив последний взгляд в зеркало, я закрыла дверь.

Подражание Вирджинии Вулф

Людской поток подхватывает меня на переходе станции «Кингс-Кросс» — просится сравнение «словно щепку», как банально, боже мой, но как точно — словно щепка, худа и невзрачна, и только раздраженного взгляда удостаиваюсь, нечаянно задев кофром дородного господина. Мучительно тянутся липкие, удушливые минуты; покорно терплю, закрываю глаза, считаю в такт сердцу, которое уже давно в висках и усердно долбит шестнадцатыми лучше любого метронома. Наконец — отпустило — толпа рассыпается по платформе. Кто-то, любопытствуя, подошел к самому краю посмотреть в лоб поезду, и поезд, уже приближаясь, рявкнул на смельчака — как я ненавижу этот звук, от него сводит скулы, как от фальшивой игры. Но тяжелый, грязно-металлического цвета поезд, словно влекомый этим надсадным криком, лениво выползает из тоннеля, неся наконец успокоение в виде маленького свободного места для меня. Сердце снисходит почти до четвертей, обнимаю кофр коленями, смыкаю на вершине его кисти — слишком худые, одна до сих пор немеет от ручки футляра — и кладу сверху голову, вознеся хвалу небесам за то, что не играю на кларнете или гобое.

После «Хаммерсмита» поезд выдергивается из-под земли — как всегда, неожиданно — в глаза яркий свет, раздраженно и устало отрываю голову от рук, шея затекла; обхватываю бока кофра ногами поудобнее — никакой эротики, не виолончель, но при этом в одухотворенности его нет сомнений. Какой русский классик писал об этом? — Джулия рассказывала — о господине в футляре, не помню, но с этим господином — обвенчана, обвенчана, без любви — вначале — но какая любовь у подростка в двенадцать лет? Все пришло, через непонимания, обиды, слезы, тяжесть его и — кажущуюся! — неуклюжесть, грубость (дурочка, дурочка, кто еще может быть так шелково-нежен? Твоя вина была в том, не его!), и теперь — гармония? — наверное… надеюсь. Что он — без меня? Что я — без него? Обнимаю черный строгий наряд его — дерево, обитое кожзамом снаружи и бархатом внутри — скрывающий от нескромных взглядов его стройную, сияющую красоту (отчасти результат и моих трудов!); вновь сцепляю руки на верхушке, кладу на них подбородок и ловлю завистливые взгляды товарищей по несчастью — таких же спешащих на работу людей, которым, в отличие от меня, некуда преклонить голову. По несчастью? — нет, нет, как я могла, бедные все эти клерки, продавцы, учителя — кто из них через полчаса будет счастливее меня? Мурашки — уже сейчас, едва я вспомнила об этом — по рукам, голым, худым, обвивающим кофр — стоило только подумать о бёрдовской «Гальярде», которую мы играем.

Уже поезд притормаживает перед моей станцией — распрямляю спину, разминаю затекшую шею, попутно глядя на скользящий за окнами пейзаж — вот только что мелькнула наша улица, хотя самого здания отсюда не видно, вот уже миновали канал, с визгом влетаем на станцию. Ручка кофра привычно ложится в ладонь, Альпертон встречает ветром и солнцем; где усталость? — шагаю по платформе, мысленно напевая «Гальярду», и сердце стремится мне подыграть, но где ему, бедному, одолеть шесть восьмых? Поезд трогается, и кто-то из оставшихся в нем видит напоследок, как идет прочь от метро худая девушка с длинным тромбоновым футляром в руке.