Аквариум - [79]

Четверо мужчин, несших гроб, едва заметно кивнули, не понимая, должны ли они пожать нам руки, но, не получив никакого приглашения, пошли прочь по направлению к часовне.

— Я надеялась утешить вас, — произнесла Лассер-Бандини.

Мне захотелось обнять ее за плечи, но меня это только еще сильнее расстроило. Она не отреагировала. И все же я не убрал руку, некоторое время мы так и стояли, потом она принялась копаться в своей сумочке в поисках платка. Две из трех женщин, пришедших к могиле, повернулись и пошли к выходу. Третья украдкой перекрестилась и с любопытством оглянулась, прежде чем последовать за подругами.

— Спасибо, что его не притащили, — проговорил я.

— Со вчерашнего дня он лежит в психиатрической больнице. Это его доконало.

Я не сказал того, что собирался: «Мне не жаль его». Она поняла, о чем я думаю. Бросила на меня быстрый взгляд, комкая в руке мокрый бумажный платок, словно потом собиралась его разгладить и использовать еще раз.

— Не знаю, что и сказать, — произнес я.

Она провела ладонями по лицу, вискам, волосам и снова посмотрела на меня.

— У каждого свой путь, — произнесла она.

Я протянул ей руку, она крепко, жестко пожала ее, потом направилась к выходу.

Я поднял лопату с земли и стал засыпать могилу. Пока гроб не скрылся. Никто мне не мешал.

В Ульме я повернул к югу и остановился, только миновав перевал Бреннер,[60] чтобы заправиться и выпить кофе. К сожалению, я не мог мчаться — допустимая скорость не могла превышать ста тридцати километров в час, а у меня не было ни времени, ни желания объясняться с полицией. Так я доехал до Пармы.

Если я собираюсь убить Калима, то, наверное, стоит поупражняться и для начала избавить мир от негодяя Шпрангера. Гуляя по городу, я думал о чем-то подобном, но не совсем всерьез. Незнакомый мне черноволосый мужчина в инвалидной коляске и белобрысый юнец, которого я ни с того ни с сего сталкиваю с крыши, странным образом соединились в моем воображении, породив ощущение, что в таком поступке не будет ничего дурного. Потом я поел и опять выпил целую бутылку.

В течение ближайших десяти лет я не пророню ни одной слезинки. Запас слез иссяк. Похоже, в последние полгода из меня вылились все слезы, которые следовало сохранить на будущее. С меня довольно. Я только ухмыльнулся, когда на подъезде к Флоренции пришлось изо всех сил врезать по тормозам, потому что бешено мчащийся грузовик с прицепом не вписался в поворот и едва не раздавил меня в лепешку.

Каждый раз, когда я думал о Шейри, в моей голове одновременно возникали образы Шейри, Джун и Аннергет. Будто все три жили во мне, плавно перетекая друг в друга. С Шейри я бы непременно пошел в бутик «Армани», где она с радостными возгласами ринулась бы покупать все ей понравившееся. Джун в Нью-Йорке тоже носила вещи от «Армани» — так она писала. Шейри могла послать открытку матери, а Аннергет снова приехать во Флоренцию. Шейри спала бы со мной. Но я видел только Джун, сидящую на столе и лихорадочно двигающую рукой между ног… Аннергет считала меня особенным… мы стали бы с ней друзьями… я никогда бы не обманул Шейри… Джун врала мне… Все эти мысли роились в моей голове, постепенно вытесняя друг друга. Как в фильме, где один план постоянно сменяется следующим.

В комнате был балкон. В ванной куски «позолоты» отслаивались от водопроводного крана, но вид из окна открывался грандиозный. Слева — через Понте-Веккьо на пьяццале Микеланджело, справа — на реку Арно до самого горизонта. Интересно, чего бы захотелось сейчас Шейри?

Я попытался представить, что показываю ей места, которые сам люблю, и как она это воспринимает. Но после Жардино-ди-Боболи, собора и художественного салона, я понял, что все это чушь. Символический детский бред. Шейри мертва, и ее нет со мной во Флоренции. А я даже не могу сконцентрироваться на ее образе, отделить его от других, думая одновременно о ней, о ее матери и о Джун. И еще — о Калиме и Шпрангере, о Матиасе и толстом детективе. Обо всем без разбору — смутно, путано: вереницы образов, звуков, мыслей и чувств крутятся у меня в мозгу. Придется смириться с тем, что я здесь один, иначе лучше сразу отправляться домой.

И вот я стою один перед скульптурой Давида, один лежу в ванне, иду по галерее Уффици, простояв в полном одиночестве в очереди больше часа, один перерываю полки магазина, где продают пластинки, отыскивая альбомы Фабрицио де Андре, которых у меня еще нет, один гуляю и один сплю без сновидений.

Весь следующий день я твердил словно мантры: «я один, один, один», повторив это заклинание, наверное, несколько сотен раз, прежде чем наконец утратил мистическую уверенность, что я здесь с Шейри и ради нее. Только вечером, уже после ужина, я случайно наткнулся на Интернет-кафе и написал Джун: «Я во Флоренции. Сначала пытался избавиться от чувства вины, потом понял, что это бред, и теперь я просто во Флоренции. И больше ничего. Завтра скорее всего поеду обратно. Если выразился непонятно — ты здесь ни при чем. Дело в том, что у меня большие неполадки с головой. Надеюсь, у тебя все хорошо и есть еще время побыть одной до возвращения твоего идиота. Наслаждайся одиночеством и не тревожься обо мне. Я — оʼкей, как сказал бы младший из Уолтонов. Или столь же отвратительный мальчик из „Лэсси“. Думаю о тебе».