Аквариум - [49]

Но помимо ярости меня охватил ужас. Парень был гомосексуалистом, это ясно, и он не использовал презерватив. Он мог просто-напросто меня заразить. Возможно, он сидит на игле, проводит время в подвалах и готов обслуживать всех голубых в этом городе, а значит, мне угрожает реальная опасность. Калим подставил меня под удар. И это уже не смешно.

Злость приоткрыла мне глаза. До меня дошло, что именно стало иначе. Калиму изменило хладнокровие: на этот раз он не скучал. Презрение, равнодушие были просто маской, игрой, причем не очень профессиональной. Сразу я этого не поняла, но теперь почти не сомневалась. Тихий голос, сигареты, вульгарная речь — он был возбужден. Неужели только так он способен испытывать возбуждение?

Если запас жидкости в моем организме вскоре иссяк: я больше не плакала, меня перестало рвать, то моя ярость к рассвету только усилилась. Когда настал день (ясный и солнечный), я уже твердо знала — с Калимом покончено. Никогда больше не позволю вытворять с собой что-либо подобное.

Ощущая сильную слабость, я не пошла в больницу и до вечера проспала. Потом позвонила отцу и извинилась. Но и на следующий день была полна решимости потребовать у Калима свои ключи. А если не захочет отдавать, сменить замки. Я была сыта по горло.

Но Калим не появился — словно догадавшись о моих намерениях. За все время, что я просидела у отца (в тот день мы не выходили, потому что у него вновь были спазмы), Калим не показывался, а ближе к вечеру, когда я спросила у медсестры, где он может быть, та ответила, что француз здесь больше не работает. Насколько ей было известно, он со своей труппой отправился в турне по Европе».

Несмотря на неимоверные усилия, глаза слипались. Я старался не поддаваться сну, как иногда за рулем среди ночи, но это не помогало. Буквы расплывались. Я написал: «Кажется, придется все-таки поспать. Только не думай — вовсе не из-за того, что история недостаточно увлекательная. Просто мозг отказывается работать».

Джун. Давай поспим. Ты не против, если я представлю, что ты держишь меня за руку?

Барри. Нет.

Джун. Спокойной ночи. До завтра.

Барри. Тебе тоже.

Выключив компьютер, я подошел к окну, чтобы не упустить последние передвижения Джун, — возможно, мне посчастливится даже увидеть, как она ложится в постель. Но свечи уже не горели, а окна спальни лишь слабо отражали уличное освещение.

Что-то мне снилось, но к исповеди Джун это отношения не имело. Я проснулся около пяти утра, все еще тяжело дыша, и, припомнив сон, рассмеялся: кажется, я нанес оскорбление Петеру Маффею,[43] и члены его группы собирались меня убить. Думаю, так, с усмешкой, я снова и уснул.

«Положить тебе под дверь свежие булочки?» — написал я на следующее утро, увидев ее за кухонным столом: перед глазами книжка, в руке — стакан апельсинового сока. Похоже, она установила звуковой сигнал, потому что тут же подняла голову и поехала к компьютеру.

Джун. Спасибо, не надо. А вот молоко действительно заканчивается. Ты все равно пойдешь в магазин?

Барри. Могу сходить и специально для тебя.

Джун. Ну что ты, не стоит.

Барри. Я все равно пойду. Что-нибудь еще?

Джун. Ничего. Вечером мне привезут заказанные продукты. Только молоко.

Барри. Я постучу.

Джун. Отлично.

Не поддаваясь желанию просто пройти мимо почтового ящика, я открыл его, хоть и опасался опять обнаружить там письмо от настойчивой дамы-психолога. Нет, только счет за телефон и две рекламы.

В магазине пришлось очень долго стоять в очереди в кассу, слушая оживленную дискуссию об испорченных продуктах: кассирша отказывалась принимать назад цуккини, потому что покупательница не могла предъявить чек. Когда я добрался до кассы, возле нее собрались уже почти все служащие магазина. Менеджеры, кассирши, покупатели орали наперебой, совершенно не слыша друг друга. Заплатив наконец за молоко, я помчался домой.

Дверь ее подъезда была заперта, недавно установили новый замок. Пришлось звонить: на какую-то секунду я даже растерялся, услышав в динамике голос Джун. К этому мы не были готовы. Голос ее звучал чище, чем я себе представлял. Совсем не так, как у Шейри. Впрочем, она сказала только одно слово: «Да». И я произнес: «Молоко».

На площадке возле ее двери я боролся с противоречивыми желаниями: подождать и посмотреть ей в глаза или поскорее умчаться прочь. Я постучал и поспешил вниз, прыгая через две ступеньки.

У себя я первым делом бросился к компьютеру и прочитал: «У тебя приятный голос».

Барри. Но я сказал только «Молоко».

Джун. И одно слово можно сказать как приятным, так и неприятным голосом.

Барри. Твой голос мне тоже понравился. Он, правда, выше, чем я думал. Мне представлялось — у тебя контральто. А оказалось сопрано.

Джун. Вообще-то в интернате мой голос считали чем-то вроде милицейской сирены. Уроки пения мне после третьего занятия разрешили не посещать.

Барр и. У тебя разговорное сопрано.

Джун. Спасибо за молоко.

Барри. Мне и вправду кое-что приснилось. Но не ты.

Джун. Что же?

Я рассказал ей сон и подошел к окну. Джун смеялась, откинув голову назад. И была очень красивой.

Джун. Шикарно. Подобный сон может присниться только музыканту, верно?