Аквариум - [3]

— Я, кажется, не невидимка! — В полной тишине студии, необходимой, чтобы сконцентрироваться на двух особенно сложных звуковых модуляциях, раздался вдруг голос Шейри.

— Что? — переспросил я, не поворачивая головы в ее сторону, хотя прекрасно знал: она сидит на краешке кушетки и листает один из музыкальных журналов, разбросанных у нас повсюду. «Подтирки трахальщика аппаратуры» — в лексиконе Карела. Разумеется, он имел в виду меня. Это я был трахальщиком аппаратуры, всегда готовым отловить лишний децибел.

Я был уверен, что это она, и даже догадывался, что именно она делает, ведь я, оставаясь невидимым, наблюдал за Шейри неотрывно. На протяжении всех последних шести дней и ночей, которые она провела здесь.

— Может быть, я существо низшее, с которым полноценным людям вроде тебя общаться зазорно?

Она решила заставить меня заговорить. Часы на пульте показывали, что скоро три, гитарист и продюсер давно убрались на дискотеку, а я продолжал работать — микшировал звук, подбирая параметры для хора. Голос Шейри на четырех каналах не отпускал меня. Никогда еще я до такой степени не подпадал под чары человеческого голоса.

Шейри растворилась в темноте, эта «певчая птичка» из низших. Я не позволил себе поддаться очарованию — просто она решила на мне попрактиковаться. Презрение к «хористочкам» сдерживало меня, и сдавать позиции не хотелось. Я молчал.

— Может, от меня плохо пахнет? — Она говорила расслабленно и спокойно, вызов, звучавший в ее словах, совершенно не соответствовал интонации.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — бросил я, еще настойчивее терзая дисплей, пока до меня не дошло, что такое поведение, вообще говоря, смешно. Тогда я поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— Ты знаешь сам, — сказала она.

— А может, все-таки дашь мне спокойно поработать?

— Нет, не выйдет.

Я снова склонился над пультом и погрузился в изучение матрицы группы подпевки, которую только что получил, разложив звук по четырем каналам. Но вместо разветвлений на дисплее видел только ее серые глаза, устремленные на меня. Она продолжала:

— Ты здорово работаешь с моим голосом, правда. Никому из звукоинженеров не удавалось до такой степени его почувствовать. Погоди, насколько я понимаю, ты отдельно занимаешься хором, прежде чем приступить к микшированию? Необычный подход. А вот меня замечать упорно отказываешься. Почему?

— Лично к тебе это не имеет никакого отношения, — возразил я, не поднимая глаз, — ты поешь действительно здорово, я просто… — не зная, что сказать, я схватился за нос, это всегда помогает мне думать, — в восторге.

Она молчала.

— От тебя не пахнет.

Ни слова в ответ.

— Мне просто хотелось, чтобы ты меня не видела.

Понятия не имею, с чего это я так разговорился.

Откуда-то вдруг взялась последняя фраза, я произнес ее, и она разрослась, потеснив тишину.

Шейри встала, приблизилась к двери, выключила свет в аппаратной и вышла из комнаты. Наверное, обиделась и уехала в отель, подумал я, но потом увидел короткую вспышку света в комнате для гостей — дверь открылась и закрылась вновь. Откинувшись на спинку стула, я ждал.

В студии зажегся свет. Узкий конус света от лампы на потолке выхватил из темноты микрофон и пюпитр, как в театре, погрузив остальное пространство, очерченное четкими границами, в еще более непроглядную тьму. Галогеновые лампы всегда нравились мне, и я обвесил ими всю студию. Иногда у меня получается создать нужное настроение при помощи одного только света — если я чувствую, что дело того стоит.

Утащив во тьму пюпитр и микрофон, Шейри посмотрела прямо на меня — конечно, она не могла меня видеть, я сидел почти в полном мраке: горела только контрольная лампочка, да светился дисплей — и начала раздеваться. Ни с того ни с сего. Будто собиралась принять душ. В этом световом конусе.

Расстегнула свой темно-серый топ и стянула его с плеч. Мне показалось, в ее глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение, но я не уверен. Потом стянула брюки вместе с трусиками и не хуже любой стриптизерши выбросила за пределы светового конуса, словно там стояла камеристка: просто вытянула на мгновение руку и разжала пальцы. Я скорее угадывал ее движения, чем видел их, но был настолько зачарован ее жестом, что не мог отвести глаз от снятой одежды, и по-настоящему увидел обнаженное тело, только когда она вернула руку в круг света. Шейри стояла и смотрела в пустоту. А я должен был смотреть на нее.

Не знаю, сколько времени длилось это странное представление. Не спуская с нее глаз, я наконец заставил себя наклониться вперед, нажать кнопку громкоговорителя и спросить:

— Зачем ты это делаешь?

— Сама не знаю, — донесся до меня ее голос: включенными остались только два дальних микрофона. Она продолжала стоять. Я снова откинулся на спинку стула.

Кожа у нее была белая, а груди именно такие, как я представлял: крошечные, трогательные, совсем детские холмики. Волосы на лобке напоминали не треугольник и не овал — нечто среднее; бедра были заметно шире, чем плечи. Очень красивый недостаток.

— Достаточно, — сказала она и, сделав шаг, оказалась за пределами конуса, растворилась во тьме.

Через две-три минуты, когда вернулась в аппаратную, она была полностью одета, но свет включать не стала. Устроилась на том же месте, в углу на продюсерской кушетке, и закурила. Обычно я не разрешаю здесь курить: дорогому электронному оборудованию дым ничуть не более полезен, чем мне самому, — но ничего не сказал, напротив, наклонился, зацепил одну из пепельниц, на всякий случай валявшихся под моим пультом, и подтолкнул по полу к ней. Она поймала ее ногой и тут же попыталась стряхнуть пепел, хотя после первой затяжки стряхивать еще было нечего.