Актриса - [75]

(В смысле секса Марк вел себя, как спортсмен, как футболист, который и в постели продолжает играть в футбол. Он был великолепен. С ним можно было заниматься любовью хоть целый день. Правда, он не слишком заботился о том, чтобы я кончила. Но я отвлеклась. Или нет. Может, к этому я и веду.)

Моя мать подошла к Бойду О’Ниллу и потребовала вернуть ей сценарий. Наверное, именно это она и сказала, прежде чем разрядить в него пистолет. «Отдай мне “Медную аллею”», – сказала она, и жизнь, какой я себе ее представляла, рухнула в одночасье. А три месяца спустя у меня случилось прободение язвы, потому что я до последнего игнорировала симптомы, и я на несколько недель загремела в больницу с перитонитом. Марк сидел у моей постели. Он не был готов к подобному испытанию, но старался как мог. Принес мне туалетные принадлежности, только все время забывал захватить расческу. Забирал домой постирать ночную рубашку.

Он говорил, что любит меня.

Но я не верила, что он меня любит; я думала, что он просто ведет себя, как порядочный человек.

Я часто прокручиваю в памяти события тех дней, хотя плохо помню, в каком порядке они происходили. Но мне важна не хронология. А рассказать о том, что важно, не так-то просто.

Однажды днем я проснулась и увидела на соседней койке пожилую женщину. Она лежала ко мне спиной, свернувшись клубком; голубое больничное одеяло прикрывало ее только наполовину. Сорочка сзади задралась, обнажив явно старый кривой рубец, шедший вдоль позвоночника. Женщина не двигалась, и я ее рассмотрела. Возможно, на меня действовал морфин, но все в ней казалось мне прекрасным и печальным: тонкая белая кожа, которой никогда не касалось солнце, и ложбинка между ягодицами, отливавшая серебром, как перламутровая раковина морского ушка или какого-нибудь другого моллюска. Мысль о красоте этой ложбинки вовсе не казалась мне странной, и я весь день молча наблюдала за женщиной. Она не спала. В какой-то момент она нащупала край одеяла и натянула его на себя. Я ждала, что она шевельнет ногами, но они оставались неподвижны. Ногти на руках у нее были накрашены огненно-красным лаком.

Была еще одна женщина, страдавшая одышкой и страшно словоохотливая; лицо у нее, пока она говорила, двигалось, как будто она жевала что-то мягкое, вроде каши. И что-то с этой кашей было не так, словно она оказалась не такой вкусной, как хотелось бы, как пудинг из тапиоки без сахара или неожиданно пресный йогурт, и женщина все время выталкивала ее языком изо рта. Каждый вечер вокруг этой крупной сдобной женщины рассаживались муж и дети, стараясь чем-то ее задобрить, но она оставалась вечно недовольной, ей было не угодить. Однажды утром ее выписали, а вместо нее положили молодую женщину, почти девочку, которая весь день сидела с прямой спиной, словно только что поняла что-то важное и ей не терпелось отсюда уйти.

Из-за боли я воспринимала окружающее как будто издалека: шуршание резиновых колес по резиновому полу, металлическое звяканье снимаемых с задней спинки койки планшетов с информацией о пациентах. Марк приходил каждый день в семь, спрашивал: «Как ты?» и садился, придвинув больничное кресло. «Видишь вон ту женщину? – говорила я. – Нет, не смотри сейчас».

Потом надо было продержаться ночь. Бежать было некуда. Каждый раз, когда я просыпалась, слышалось, как кто-то еще, глядя в темноту, ворочается в чужих простынях.

Я честный человек. Думаю, я это уже говорила. Я осталась бы верна Марку и тому будущему, о котором мы с ним договорились, но за те дни и долгие ночи какая-то версия меня умерла, треснула и упала на пол. Я через нее перешагнула, как женщина перешагивает через сброшенное на пол платье. И ушла от предназначенной мне жизни, голая, с заживо содранной кожей. Вернулась к тебе.

Конечно, не сразу. Как ты знаешь, это потребовало времени.

* * *

Следствие длилось без малого год, а судебный процесс занял всего три дня. Сомнений в том, что она выстрелила в Бойда – как, утирая слезы, рассказала его секретарша Мэри Бохан – не было, как и в том, что она помешалась. С этим соглашались все; обаятельный адвокат Мартин Райс, который настаивал на ее невменяемости, и не менее обаятельная Мелоди Френч, подтвердившая, что она и вправду тронулась умом.

В первый день для дачи свидетельских показаний вызвали отца Деса. Пока он шел к помосту, его белые волосы сияли, словно озаренные светом, и на Библии он клялся так искренне, что неловко было смотреть. Он повернулся к залу, и во мне, вот странно, проснулась надежда. Наверное, я ждала, что он скажет, что с ней произошло, назовет причины и смягчающие обстоятельства, и мы наконец узнаем правду.

Дес Фолан подтвердил, что на протяжении двенадцати лет работал с моей матерью в качестве психоаналитика. Он сказал, что она не дала согласия на оглашение записей с их сеансов, но судебные психиатры, представляющие как обвинение, так и защиту, с ними ознакомлены.

Во время выступления у него на лице не дрогнул ни один мускул.

– Спасибо, отец Фолан, это все, – сказал адвокат.

Я посмотрела на мать. Она выглядела измученной. От былой красоты не осталось и следа.