Актриса - [70]

В поисках Деса Фолана я обзвонила семь церковных и государственных учреждений. В одном мне сказали, что он сейчас в Буэнос-Айресе, в другом уверили, что в Эквадоре. Мне постоянно снилось помещение архива – комната-коробка с рольставнями, в которой хранилось «наследие» моей матери, что бы под этим ни подразумевалось. В том числе ее личные вещи. Пара белых лайковых перчаток с автографом Чарльза Лоутона. Стул, на котором любил сидеть Алек Гиннесс, когда бывал в городе. Ее награды! Большие куски стекла или металла, тяжелые, часто заостренные вверху, один из которых казался таким опасным, что мы убрали его подальше, чтобы никто не поранился. Во сне они не были потеряны, я просто забыла, где они лежат. И однажды ночью, стыдно признаться, я увидела в углу Китти с тряпкой в руке.

Я проснулась с печальной мыслью, что дом мы расчистили в страшной спешке. Я почти не помню, как это было. Никакой ячейки хранения мы не завели. Что-то упаковали, что-то выкинули. Часть вещей раздали, остальное продали настолько дешево, что едва хватило оплатить аренду фургона. И Китти давно уже не было. Она умерла пятнадцать лет назад.

Однажды я познакомилась с французом, который какое-то время жил в Дублине.

– Вы, ирландцы, удивительные люди, – сказал он. – У нас была уборщица, которая за работой пела.

– Да неужели? – сказала я.

Китти не пела. Китти вздыхала. У нее была нитка пластмассовых бус и выходное платье из темно-синего крепа. Она носила шуршащий при ходьбе нейлоновый халат «профессионального» голубого цвета, и от нее исходила сладкая скипидарная смесь запахов: тряпок, карболки и пота. Когда я была совсем маленькой, в обед я забиралась к ней на колени, и мы сидели под звуки радио перед раскрытым на столе «Вестником Пресвятого сердца». Я теребила отвисшую кожу у нее под подбородком и круглую пружинящую шишку на горле, вероятно зоб. Но больше всего меня – я, должно быть, была совсем кроха – привлекали эти крупные бусины, которые мне нравилось крутить на нитке. Если Китти пыталась прикрыть шею ладонью, я начинала ерзать и она быстро ссаживала меня на пол.

Звали ее Китти Макгрейн. Уроженка Дублина, о своем детстве она всегда рассказывала одни и те же три истории, как будто четвертой уже не заслуживала. Ее братья женились, что самой Китти всегда представлялось немного загадочным, а сестры жили все вместе в домике на Уоррен-стрит. Когда мне было лет пять или шесть, Китти по субботам водила меня туда, похвастаться и угоститься печеньем. Еще она водила меня в библиотеку и на мессу.

«Я возьму ребенка на мессу». – Она, предварительно постучав, просовывала голову в приотворенную дверь комнаты матери и тихо называла какой-нибудь малоизвестный церковный праздник, после чего мы отправлялись в огромную церковь в районе Ратмайнс. Иногда заодно заходили в библиотеку за новой книгой, а затем на автобусе возвращались к каналу, потому что путь для моих коротких ножек был неблизкий.

Китти изредка ходила в театр, но только на выступления клоуна и мима Джимми О’Ди. Насколько мне известно, она никогда не видела мою мать на сцене. Думаю, она сочла бы эту идею неприличной.

Хьюи Снелл как-то пустил слух, что Китти с матерью спят в одной постели.

После продажи дома она переехала к оставшимся в живых сестрам на Уоррен-стрит. Я привозила к ней туда своих детей, похвастаться и угоститься печеньем, а она на каждый день рождения отправляла нам поздравительную открытку, вложив в конверт купюру в пять евро. Добираться до нее из Брея было далековато, и, когда она умерла, я чувствовала себя страшно виноватой. Я думала, что трачу жизнь на тех, кого люблю, но, конечно, я тратила ее и на то, чтобы от них сбежать.

Похороны проходили в квартале Ратмайнс. Церковь по-прежнему оставалась огромной, и от этого казалось, что скорбящих меньше, чем было на самом деле. Пара миниатюрных старушек, последние из сестер Китти, сидели в первом ряду, сзади расположились потомки. От ряда к ряду можно было наблюдать разницу в росте – на фут с лишним больше в каждом последующем поколении. Потом самые юные, выводок долговязых подростков, стояли, сутулясь, и с вежливым смущением выслушивали от стариков наставления, которым не собирались следовать по причине их неопределенности или бессмысленности.

Я пожала несколько рук и пробралась к сестрам, одетым в пальто разных фасонов, но из одинакового лилового полиэстера. Они радостно закивали, сразу меня узнав: приятно снова увидеться. Они обхватили мою руку своими немощными ладонями; сухие пальцы бегали по моему запястью, выцветшие радужки сияли. Такая уж это пылкая штука, жизнь.

В тот день я взяла с собой Макса. Ему было года три. Похороны его мало впечатлили. Вообще мысль о смерти приводила его в ярость: ведь наверняка же это случается не со всеми.

«Нет, со всеми», – сказала я.

Макс мне не поверил, что разрешило некоторые возникшие трудности. Я усадила его себе на колени и позволила теребить мое лицо. «Эй, не щипаться!» – но он и без того не щипался. Он родился ласковым. И не потому, что роды проходили так уж легко, как раз наоборот, но из эпицентра грозы появился спокойный ребенок; он открыл глаза, начал меня рассматривать, и, казалось, увиденное его чуть ли не позабавило.