Актриса - [71]

Когда я привезла его на Уоррен-стрит, Китти, заглянув в коляску, приложила руку к груди.

– Гора с плеч, – сказала она и перевела взгляд на меня. – Вылитый мистер Фицморис.

Китти принадлежала к поколению людей, веривших в дурную кровь. Мою она таковой не считала, тактично полагая, что злокачественная ДНК, предположительно имевшаяся у моего отца, передается только по мужской линии. Оправившись от обиды, я поняла, что в сущности она права: Максу достались ярко-синие глаза моего деда. И во всем походил на Фица – человека, генетически не способного никому причинить вред.

Пожалуй, это единственное, что я не потеряла.

Проснувшись и осознав, что ячейки хранения у меня как не было, так и нет, я решила разыскать племянницу Китти, ту самую, которая накрывала на стол во время званых «лососевых» ужинов на Дартмут-сквер. Я наудачу позвонила в дом на Суитмаунт-роуд, и трубку поднял один из тех долговязых подростков с похорон, ее сын Нед – теперь взрослый мужчина. Он сказал, что она будет рада меня видеть. И добавил, что, возможно, какие-то вещи хранятся у них на чердаке. Он проверит.

В следующую субботу я приехала к ним. Он смотрел на меня так, словно на крыльце его дома материализовался какой-то вымышленный персонаж. Но быстро опомнился и пригласил:

– Входите, входите. Поздоровайтесь с мамой. Выпьете чаю?

Его мать сидела в гостиной, расположившись в огромном ортопедическом кресле; правая сторона лица съехала вниз, но левый глаз сверкал жизнью. Рядом, на столике, лежала открытая коробка конфет, и она нетерпеливо тыкала в нее пальцем, угощая меня. Я наклонилась к ней для поцелуя, хотя у нас не было в обычае целовать друзей.

– Здравствуй, Детта.

Я помню, она мне очень нравилась.

Нед предложил мне сесть и сел сам. Он горел желанием поговорить.

– Никогда не забуду, как видел вашу маму однажды в парке Стивенс-Грин у фонтана в виде тюльпана. Она пожала мне руку. Мне тогда было лет семь. И я сказал своей матери – правда, мам? – что это самая красивая леди, какую я видел, так ведь?

Не думаю, что в парке Стивенс-Грин когда-нибудь был фонтан в виде тюльпана, скорее всего, он изображал какой-то другой цветок, но Неду я этого не сказала. Люди вспоминают о встречах с моей матерью в каких-то необыкновенных, а то и вовсе несуществующих местах, как будто она никогда не ходила по нормальным улицам. Я привыкла к таким выдумкам, но в его рассказе она не раздражала.

– Сейчас принесу вещи.

Мы с его матерью остались вдвоем.

– Рада тебя видеть, Детта, – сказала я.

Она с прежним энтузиазмом начала указывать пальцем на конфеты. По-моему, она меня узнала, но не понимала, о чем я говорю.

Уютная, залитая солнцем комната. В серванте – уотерфордский хрусталь, тут же семейные фотографии; на стене несколько картин, две маслом. Мне показалось, что одна из них висела у нас на Дартмут-сквер, и я быстро отвела взгляд. Спрашивать было бы невежливо, да нет, немыслимо. Я подумала о другой женщине, которую ребенком очень любила; вспомнила, как Китти наклоняла голову, проходя по комнате.

– Знаешь, мне до сих пор не хватает Китти.

Меня захлестнула жалость к себе, и я уставилась в пол, думая о тех временах, когда осталась одна – если бы не Китти Макгрейн, я могла бы умереть.

Нед принес в прихожую два чемодана: большой из мягкого синего винила и маленький, коричневый, напоминавший реквизит из фильмов про Вторую мировую и эвакуированных детей. Но этот чемодан не был реквизитом, он был настоящий.

– Вы позволите? – спросил он.

Он немного театрально опустился на одно колено и нажал на металлическую защелку на коричневом чемоданчике. Раздался щелчок. Это был дешевый картонный чемоданчик с клетчатой подкладкой. На крышке, посередине, стоял штамп «Сделано в Англии». Почти как моя мать, подумала я и принялась перебирать содержимое чемоданчика. Вот цветок из шелка на булавке, вот большая открытка, а в ней открытки поменьше. Вот подвязка необычного голубого цвета. Я достала небольшую пачку религиозных картинок – поминальные карточки покойных католиков. Перебрала их. Вот они, все тут, Кассины и Маккормики, бедный муж Анны Манаган – Колм, умерший во время медового месяца в Египте. На одной просили «помолиться за душу Найла Даггана».

Молиться за Кобелину.

Я могла бы. А с другой стороны, могла бы и наплевать.

– О господи, – выдохнула я.

Я захлопнула крышку и нажала на защелки. Я уже начала плакать, прямо там, на коленях в прихожей, и ощутила жалость, исходившую от Неда. Вот что остается после нас. Волшебные предметы, из которых исчезло волшебство. Несколько кассет, но нет магнитофона, на котором их можно прослушать.

* * *

Вернувшись домой, я первым делом открыла коричневый чемоданчик. Нашла две записные книжки. Одна, в гибкой зеленой обложке, с надписью золотыми буквами «Для заметок»; внутри – просьба «При потере вернуть Китти Фицморис, на адрес Плезанс Макнамара, Бейли-Вью, Хоут». Школьный почерк.

Ее дневник.

Я листала книжку, проводила ладонью по холодной поверхности бумаги и меня охватывало чувство близости к страницам, которые многие десятилетия никто не читал.

«Пасхальный понедельник. 1942 год».

Но когда я попыталась присмотреться к словам и понять, каким смыслом они наполнены, это далось мне с трудом.