Актриса - [65]

За полгода до нападения на Бойда она приняла предложение польского режиссера Алексия Вуйцика и отправилась во Францию для участия в постановке пьесы «Зверь». Если я и могу сказать об этом спектакле что-то хорошее, так это то, что он шел на иностранном языке. Немногим довелось видеть своих матерей обнаженными. Я из их числа – а вместе со мной целый зрительный зал на триста пятьдесят человек. Это был чистой воды (если слово «чистый» здесь уместно) эксперимент. И в тот момент я понимала его смысл.

За Вуйциком закрепилась репутация режиссера-провокатора, и именно в этом нуждалась моя мать. Иначе зачем? Она хотела, чтобы он избавил ее от всего наносного, оставив только самую суть – во всяком случае, так она говорила.

Сцены ее постепенного падения были показаны в первой половине пьесы, когда ее героиня лишалась одного за другим бежевого плаща, бежевого джемпера с высоким горлом, юбки-трапеции и туфель. Под этим на ней было надето самое простое белье: телесного цвета колготки, хлопковые трусы и дешевый бюстгальтер. Если сюжет в пьесе и был, я его забыла. Я застыла в кресле, отчетливее всего чувствуя запах табака от собственных пальцев и одежды. Я боялась, что этот запах вызовет отвращение у сидящего рядом мужчины, в котором я подозревала театрального критика.

В сцене изнасилования свет, как можно было догадаться, выключили. Мою воющую мать, оставшуюся в одном белье, тащил по сцене актер по имени Бернар Дюбуа. Он швырнул ее на стол, сорвал с нее отвратительные колготки и начал возиться со своей ширинкой, после чего настала бесконечная и, на мой взгляд, гениально задуманная режиссером пауза. Он прилаживал свои, не видимые зрителю, части тела к ее, голова у нее была закинута назад, и тут погас свет и в темноте раздался звериный вопль, не похожий ни на один другой звук – вопль человеческого существа, которое насилуют. Во всяком случае, так это описано в литературе. Художественное изображение насилия. Хотя, надо сказать, крик звучал чертовски натуралистично.

В зале загорается свет. Сцена пуста. Я сжимаю руками подлокотники кресла. Сижу буквально как на иголках – между мной и красным плюшем кресла зазор. Мой сосед дрожит от восхищения, произносит несколько вежливых фраз, встает и пропускает меня; в баре я, нарушая свои привычки, хватаю неразбавленный виски «Джонни Уокер».

Она просила меня не приходить. Потом запретила кого-то с собой приводить. Я понимала почему. Мать никогда не давала мне контрамарок – думаю, это примечательный факт, – хотя всякий раз, когда я появлялась в театре, с радостью пускала меня в гримерку.

Во втором акте она появляется уже обнаженной. Около двадцати минут Бернар Дюбуа чем-то занят (он играет мясника, и ему приходится орудовать целым набором ножей и разделывать половину коровьей туши – он так приноровился, что к концу сезона труппа носила домой отбивные и эскалопы). Он беседует с молоденькой покупательницей в летнем платьице, и между ними завязывается милый на вид роман. Затем вновь появляется Кэтрин, нагишом. У нее красивые ноги. Под каждым ее шагом просыпается небольшой фонтанчик – хитроумная машинерия, – и, пока она идет по сцене, за ней струится ручеек чистой воды. Моей матери пятьдесят один год. Ее тело, немало пережившее, не оставляет сомнений в подлинности истории. Сцена погружена в темноту, скудные источники света ни в малейшей степени не льстят ей, но постепенно ее нагота преобразует окружающее пространство. Создается впечатление, что она занимает больше места, чем ее тело. Она излучает свет.

Эта женщина – слишком настоящая, так что на нее почти невыносимо смотреть. Она останавливается, зачерпывает в ладони немного воды и смывает с рук и бедер грязные разводы. Вода уходит под сцену, наполняя неглубокий водоем. Она ложится в этот водоем и словно бы плывет, руки раскинуты, как на кресте, и к ней, спотыкаясь и поднимая брызги, бежит Бернар Дюбуа в своей обычной одежде.

Концовки пьесы, после похожей на сновидение сцены с плавающей матерью, я не помню. Зато помню, как пробиралась к ней за кулисы, как мне не терпелось найти ее гримерку. Изнанка лионского театра – жуткий лабиринт, пропахший старыми костюмами и канализацией. Моей матери нет уже несколько лет, но мне по-прежнему снится, что она застряла в месте, подобном этому. Полыхает пожар, и она отчаянно ищет выход, бежит вдоль задней стены, карабкается по лестнице, ползет по осветительным лесам. В реальности я довольно легко нашла ее дверь и за ней обнаружила Кэтрин в банном халате, но уже в модных черных брюках; она как раз обувала свои уличные туфли. В гримерке было почти пусто, не так уж много вещей. На зеркале висела открытка, которую я отправила ей накануне премьеры, в простой стеклянной вазе стояла белая орхидея – редкость по тем временам. Ворох бумаг, испещренных ее любимыми зелеными чернилами. Белый халат. На мокрых волосах тюрбан из белого полотенца.

Она сказала: «От этой чертовой воды у меня понос. Они ее не хлорируют, не хотят, чтобы пахло, – спасибо французам. Как ты, детка? Выглядишь уставшей».

Это определение мало подходило для описания моих чувств. То, что она ведет себя как ни в чем не бывало, вызывало у меня негодование. Она согнула ногу в колене, надевая туфлю, выпрямила ее и сказала: «Милая, надо было предупредить, что ты придешь».