Актриса - [63]

После эпизода с Дагганом шторы у нее в комнате неделями оставались задернутыми; она могла целый день не вставать с постели. Я занималась своими обычными делами и заглядывала к ней только утром и вечером. Наверное, мне следовало бы встревожиться, но я слишком зациклилась на собственной беспомощности и над тем, как ее преодолеть.

«Мама, – говорила я, – ты должна встать, пойти подышать свежим воздухом. Тебе это полезно».

Недели складывались в месяцы. Думаю, мы обе догадывались, что это не просто приступ дурного настроения, а нечто большее. Но я по-прежнему не смела нарушить некое табу и вслух произнести имя Даггана. Как не могла сказать ей, что со мной все в порядке.

Время от времени к нам заглядывал Хьюи Снелл, который приносил ей сплетни и веселил ее. С ней по-прежнему был отец Дес, который однажды заявил, что ее игра приближает нас к Богу. В те месяцы я испытывала к нему благодарность, потому что ради него она раз в неделю наряжалась и надевала туфли на каблуке. В четверг утром она вставала пораньше, мылась, красилась, облачалась в одно из своих цветастых платьев из эластичного шелкового трикотажа или супермодного кримплена, ярких и шикарных, предназначенных специально для этого случая. Ее всегда ждал один и тот же таксист.

– Манус, рада встрече! Как дела?

Возвращалась и сразу ложилась спать.

Иногда я задаюсь вопросом, почему ему не удалось ее спасти. Наступила весна. Она смотрела в окно на цветущие глицинии, и по щекам у нее лились слезы. Расхаживала по комнате, размахивая руками, становясь похожей на странную марионетку – я вспомнила, что после отвратительной ночи с Кобелиной сама так же заламывала руки, ни дать ни взять героиня викторианской пьесы. Спустя несколько дней она прекратила трясти руками, зато принялась перерывать всю комнату.

– А это что тут делает?

Она выбрасывала вещи в мусорное ведро, а затем все утро лихорадочно искала то, что только что выкинула. Опять плакала, засыпала, просыпалась, многословно комментировала статью в газете (она читала газету!), и вдруг среди ночи застучала пишущая машинка: периоды стрекота сменялись тишиной. Она снова взялась за работу, но внезапно впадала в ярость, начинала одно, другое и бросала. Отец Дес ее подбадривал; наверное, верил, что ей это пойдет на пользу.

По крайней мере, так она говорила.

Однажды я позвонила ему в обеденный перерыв с работы. Я думала, что он чем-нибудь мне поможет.

В те времена телефоны были тяжелые, на трубке оседал пар от дыхания, отчего она казалась грязной или теплой. Помню, что поднесла ее поближе ко рту, хотя подслушивать меня было некому; помню это странное чувство близкого общения на расстоянии. У отца Деса голос всегда шел как будто издалека, даже если вы находились рядом, в одной комнате. Он ответил обтекаемо: «Да, так и есть. Эта информация по определению считается конфиденциальной».

Стоит открыть ящик, он перестанет работать, или что-то в этом духе. Он упомянул кота Шредингера, и нам обоим это показалось уместным и забавным. Кроме того, я – ее дочь, следовательно, знаю мать лучше кого бы то ни было и, разумеется, гораздо лучше его.

«Да», – согласилась я.

И любовь ее, продолжал он, настоящая. Нерушимая. Что бы я ни думала, это так.

После разговора я почувствовала себя намного лучше, и лишь спустя время осознала, что ни на шаг не продвинулась вперед.

Все годы, пока она посещала отца Деса, меня разбирало любопытство: интересно, как выглядит его квартира? Может, ее украшают резные африканские маски? Есть ли у него шезлонг? А может, рядом с распятием у него стоит кадильница? Или статуэтка Будды? А может, стены белые и пустые?

Я попыталась представить себе, что она ему говорит, и опомниться не успела, как уже мысленно рассказывала ему о себе. И он так меня поддержал, этот воображаемый психолог, что был не хуже Деса Фолана. Он понимал меня лучше меня самой.

Первым делом я рассказала ему, что чувствую себя виноватой из-за того, что переспала с Дагганом. Как будто я украла его у своей матери. Как будто мы вступили в соперничество из-за старого Кобелины, тогда как мы никогда не были соперницами. Как раз наоборот.

«Как раз наоборот», – повторил он.

Я рассказала, что Дагган украл у нее меня, этот ужасный человек. Он хотел получить то, что моя мать любила больше всего. То есть меня.

Кобелина.

Все, что я мысленно говорила отцу Десу, было очень важным, хотя я то и дело сбивалась на какие-то мелочи. Я рассказала ему, что мечтала изучать химию, но оказалось, что для девочки это невозможно. Поэтому мне пришлось заняться английским. Не знаю, чем отец Дес мог мне помочь, ведь так устроен этот мир. Я рассказала ему, что согласилась пойти в паб. Я была единственной женщиной в этом заведении. В тот вечер с Дагганом я была в «Смитсе» единственной женщиной, потому что женщины вообще-то не ходят по пабам. Если они не старухи с повязкой на глазу. А я все время ходила по пабам. Я рассказала ему, что многие мои подруги все еще девственницы. В двадцать пять лет.

«И какие чувства у тебя это вызывает?» – спросил отец Дес.

Чувство, что со мной что-то не так, ответила я, потому что мне нравилось заниматься сексом с разными мужчинами и я считала, что секс – это прекрасно. Мне нравилось, что у них у всех разные тела, у каждого свой темп и своя манера, свой язык поцелуев и уговоров. Но я не знаю ни одной женщины, похожей на меня, сказала я отцу Десу, потому что те, кого я знаю, при одном упоминании о сексе приобретают мечтательно-глупый вид, а во мне нет никакой мечтательности. Какое-то время – после увлечения химией, но до начала беспорядочной половой жизни – я думала, а может, я мужчина. Это мать превратила меня в мужчину. Что вряд ли было хорошо.