Актриса - [41]

Возвращение матери домой воспринималось как ошеломляюще радостное событие, с танцами и подарками. Мать и Китти ставили меня на обеденный стол и наряжали в привезенные обновки; чемоданы нараспашку, их содержимое разбросано по полу. С годами такие встречи происходили все реже, как и ее отъезды (всегда тихие, всегда незаметные).

В то десятилетие упадка у нее все же случались прекрасные карьерные взлеты. Незабвенная постановка «Встречи влюбленных» в Театре Эбби в Дублине, роль Кэтрин в «Грозовом перевале», в Лондоне, и восемь месяцев на Бродвее в роли Пегин Майк, которую она сыграла очень убедительно, хотя и была чуть старше своей героини. Со стороны и не скажешь, что что-то не ладится.

Когда мне исполнилось тринадцать, умер Фиц.

Мой дед души не чаял в нас обеих, особенно в дочери. Он считал ее потрясающей актрисой и в этом не ошибался. Что не мешало ему пытаться поживиться за ее счет. Его заинтересованность в финансовых делах моей матери была не вполне бескорыстной, а с возрастом к этому добавились проблемы с выпивкой. Вероятно, поэтому она отзывалась об отце неодобрительно – на мой взгляд, слишком неодобрительно, и часто ругала его, сама держа в руке бокал. Но он умер от цирроза печени, так что неизвестно, какие признаки деградации она наблюдала в его последние годы.

После смерти жены он жил один в своей квартире в Сохо. Мать навещала его, когда работала в Лондоне, и просто время от времени заглядывала к нему. Обратно она возвращалась вне себя от злости. Вечно у него что-то приключалось, и обязательно связанное с деньгами. То к нему в постель лезла чокнутая хозяйка квартиры. То донимала еще какая-то женщина – одна из многих, и все, как на подбор, оказывались психопатками и истеричками, а иногда аристократками. Если верить рассказам матери, все они только и мечтали с ним переспать. Эти кошмарные женщины хотели переспать с бедным стариком, который раздражал их во всех прочих отношениях, но только не в «этом отношении». По большей части он вел себя глупо, безнадежно глупо, постоянно попадая в лапы бессовестных, в прошлом гламурных гарпий, которые желали его, – еще бы! – ведь он же был Фиц, развалина, но какая! все еще неотразимый даже в преклонном возрасте.

Он всем им давал от ворот поворот. И на том спасибо.

Между тем он постепенно опускался. Ломал кости. Спускал гостей с лестницы. Страдал от провалов в памяти и вконец испортил желудок. Подруга Питера О’Тула рассказывала матери, что во время одной затянувшейся пирушки в пабе «Веселый гусар» Фиц обделался и как ни в чем не бывало принялся озираться по сторонам: «Кто испортил воздух?» – ни дать ни взять хулиганистый школьник.

(«Бог ты мой! – возмущалась мать. – Разве можно рассказывать такое дочери об отце?»)

А потом он умер.

Она сообщила мне эту новость как хорошая мать. Встала рядом со мной – я, как обычно, сидела на краю кухонного стола – и погладила меня по голове. Спросила, как я себя чувствую, и я ответила, что хорошо. Честно говоря, я не понимала, почему она так за меня волнуется. Фиц был стар, а старики умирают. Но я знала, что он мой дед и что мне полагается опечалиться, и вздохнула. Мать наклонилась меня поцеловать:

– Бедная девочка.

Она проделала это безукоризненно, как и я. Но я и мысли не допускала, что она могла любить его так, как я любила ее.

– С тобой все в порядке?

– Да. Все хорошо.

Недели через две она вернулась из очередной поездки, на сей раз без подарков (мне стыдно, но именно это я запомнила лучше всего), и я не сразу догадалась, что в Лондон она ездила на похороны. Какое-то время она молча сидела за кухонным столом.

– Да, спасибо, Китти. – И продолжала сидеть, уткнувшись взглядом в тарелку. Потом уронила голову, легла щекой на вытянутую вдоль стола руку, в которой держала сигарету, и зарыдала – если можно назвать рыданием беззвучное содрогание без единой слезинки. Потом она выпрямилась, провела ладонью по щеке и затянулась. Не выпуская сигареты, съела ужин, без конца подливая себе красного вина.

После нескольких бокалов она заговорила. Рассказала об отвратительных женщинах, которые явились на похороны, и о мужчинах, которые так и не пришли. Фица отпевали в храме, что немного ее удивило, но все устроил его друг, высокопоставленный церковный деятель, похожий на гея, и участие в богослужении приняли еще несколько священников. Горели свечи, стояли мальчики-алтарники, а махал кадилом викарий, нараспев читая молитвы. Действо напоминало неудачный утренник где-нибудь в Богноре, сказала она: в зале пусто, а на сцене полно народу. Мальчик в стихаре с круглым воротником тоненьким голоском выводил «Panis Angelicus»; когда выносили гроб, затянул «Веру наших отцов» – гимн, который она впоследствии любила напевать, делая гимнастику для ног, для чего бегала вверх и вниз по ступенькам.

«Ве-е-ера на-а-ших отцо-о-ов, ве-ра свята-а-ая!»

Старый паскудник, так она его называла. Знаешь, что он учудил затем? Этот старый негодник?

Через некоторое время после его смерти, придя домой из школы, я услышала, что в гостиной включен проигрыватель. Я не разобрала, что там такое, но звук словно заползал мне за шиворот, оседая на коже. Я толкнула дверь. Мать сидела на диване с конвертом от пластинки в руке. «Избранная ирландская поэзия». Читал стихи мой дед. Его голос заполнил собой все пространство между нами.