Актриса - [40]

Ей предложили роль принцессы Клевской в фильме, действие которого разворачивается в средневековой Франции – какой ее видели в Голливуде. Костюмы тянули на половину ее собственного веса, и на всю оставшуюся жизнь наградили ее болями в межреберных мышцах. «Французская принцесса» была историей адюльтера с благопристойным финалом. Кэтрин играет аристократку, влюбленную в мужчину, который не является ее мужем. Муж умирает, давая ей свободу последовать велению своего сердца, но она по причинам, не требующим – по замыслу авторов – никаких объяснений, решает вместо этого уйти в монастырь. В результате получилось нечто в духе «Маллигана», только гораздо хуже. По идее фильм должен был рассказывать о томлении духа и чистоте, но вышла напыщенная бесполая чепуха, которую в прокате полностью затмила история королевы Елизаветы I в исполнении Джин Симмонс. Мать утверждала, что это была ее роль, как будто ей принадлежало исключительное право воплощать на экране одухотворенных дев, или рыжеволосых красавиц, или европейских королев. Это было первое, хоть и не самое сильное, из ее разочарований. Горестный вопль актера: «Роль моя! Моя!» Начало ограбления длиной в жизнь.

– Тебя обокрали, – убеждал ее друг, Хьюи Снелл, вспоминая Амелию Эрхарт, святую Бернадетту, «Оскара», «Тони», орденскую ленту, медаль или фото на журнальной обложке.

Тебя просто обокрали.

В детстве я думала, что он имеет в виду настоящую кражу. Случилось это ночью. Кто-то вломился в спальню матери, перерыл ее вещи и опустошил туалетный столик – хотя утром, когда я проснулась, дом выглядел так, будто ничего не произошло.

Мне казалось, что обворовывать мою мать бессмысленно, потому что она и без того всю жизнь только теряла. В конце 1954 года она разорвала свой американский контракт, вернулась на лондонскую сцену, сыграла Татьяну в «Евгении Онегине» и была совершенно счастлива. Понадобилось несколько лет, чтобы до нее – или до ее бухгалтера – дошло, что она натворила. Больше таких высот славы она не достигала никогда.

В 1958 году, когда мне исполнилось шесть лет, от дома в Брентвуде пришлось отказаться, а все, что в нем находилось, испарилось неизвестно куда. Это была первая из череды подобных потерь. Годы спустя, вспоминая об этих вещах, она говорила о них так, словно они никогда по-настоящему ей не принадлежали. Скульптуры-пруты Филипа, огромные терракотовые вазы, почетным караулом стоявшие на ступеньках бассейна, кофейный столик из отличного необработанного куска орехового дерева, пара лайковых перчаток – правая с автографом Чарльза Лоутона: «Дорогой О’Делл. Рукоплещу».

Фильмы, в которых она снималась после моего рождения, не имели успеха. Лучшей среди них стала британская драма «Когда рыдают ангелы» (1955 год), в которой она играла мать малолетних детей и жену художника с трудным характером (его играл Кеннет Мор в заляпанном краской халате). На следующий год она отправилась в Нью-Мексико на съемки «Дьявольского ранчо», долгие и мучительные; сценарий переписывали каждый день, постепенно вымарывая ее роль. Оба фильма провалились в прокате и не продвинули ее карьеру вперед.

Не только вещи уплывали у нее из рук. Пропадали и мужчины. В Лондоне она потеряла прекрасного человека по имени Пирс Макнил, красивого и внимательного. Оксфордский дон и поэт, воспевавший природу, Пирс отличался удивительным благородством, но после смерти своего отца, генерала Пирса Эндрю Макнила, впал в душевное расстройство и был помещен – по всей вероятности, в разгар романа с моей матерью, – в психиатрическую лечебницу на юге Франции, где провел долгие годы.

«Как же так, мама? Как же так?»

Конечно, с ума он сошел во Франции, а не в каком-нибудь Коулсдоне, и не просто во Франции, а на юге страны, благоухающем лавандой. Трудно сказать, то ли она потеряла мужчину, то ли приобрела красивую историю. Впрочем, терять она не переставала. Ключи. Машину. Плезанс, разумеется. Маленький акварельный портрет ее отца со мной на коленях. Мой паспорт. Свой паспорт. Своего поэта. Своего скульптора. Свою несостоявшуюся любовь.

Однажды она потеряла целый дом, небольшое строение, притулившееся на горном склоне в итальянских Альпах, к северу от Лукки. Она дешево купила его у одного из приятелей Бенджамина Бриттена. А потом забыла, как называется местечко.

За первые десять лет моей жизни мать избавилась от прошлого и профукала множество вариантов будущего. Она часто поступала опрометчиво. Лишилась своего любимого режиссера Гая Феллоуза, поздно вечером вдрызг разругавшись с ним посреди лондонской улицы. Потеряла Эдди Молка, умершего от рака, – я тогда только пошла в школу. На следующий год она потеряла мать. Это событие так меня поразило, что полностью стерло воспоминания о бабушке, хотя то время я помню: хорошо помню монашку, которая позволяла мне держать ее за руку, шагая впереди цепочки одноклассниц, и мягкий белый пушок, который покрывал ее щеки.

Меня она не теряла никогда. Я всегда была рядом.

Я была непоседа, пухленькая, но крепкая. Забиралась на стол, карабкалась на кухонный буфет, пытаясь дотянуться до сахара. Однажды полезла на куст сирени и сломала его. Больше всего мне нравилось высокое дерево в нашем парке, которое росло в стороне от ограды, – мне вовсе не хотелось упасть и напороться на штырь. В парк я катила на трехколесном велосипеде. Выезжала на дорожку вокруг сквера, что требовало ловкости, ведь надо было переехать через дорогу, но, стоило оказаться на месте, можно было наматывать круги хоть целый день, север-восток-юг-запад, или наоборот, по или против часовой стрелки, но, сколько ни крути колеса, всегда обязательно вернешься к дому.