Актриса - [28]

Теперь, когда спектакль шел уже долго, ей стало труднее отходить от каждого выхода на сцену. В отеле, заметив ее привычку бродить ночной порой по коридорам, к ней приставили коридорного; парень молча стоял возле лифта, держа обеими руками хрустальную пепельницу. Она курила одну за другой неплотно набитые сигареты «Честерфилд», которые при каждой глубокой затяжке издавали треск. Ей нравилось курить в одиночестве. Леди не станет курить на публике, как не станет с аппетитом есть или с жадностью пить, если только не хочет показаться вульгарной; как выяснилось, таких среди прогуливающихся по Бродвею было немало. «Это выглядит совсем не так привлекательно, как ты думаешь», – обычно говорила она. Хорошо, если рядом с тобой мужчина, которого можно взять под руку, а у выхода ждет автомобиль, но долго это не длится. Выходишь попудрить носик, а по возвращении понимаешь: все изменилось, а значит, пора уходить.

Предполагалось, что сопровождать ее будет партнер по сцене Филип Гринфилд, игравший в «Пробудившейся» молодого врача. Он вел себя галантно, но явно имел иные наклонности. Она не понимала, какие именно, но не сомневалась, что они в нем весьма сильны. Филип часто выглядел смущенным, и она гадала, может, он ходит к проституткам или занимается чем-то еще таким же темным и опасным. Сидит на таблетках? Лишь спустя время до нее дошло, что он предпочитал мужчин; в свои двадцать она не знала, что так бывает. Нет, конечно, знала, но не думала, что это касается мужчины, если он хорош собой, а Филип был настоящий красавец. Они прекрасно ладили. Прежде чем войти в любое помещение, Филип говорил: «Главное – как ты выглядишь». Он отлично танцевал, и обходил гостей, словно вальсируя, после чего так же грациозно выскальзывал за дверь. На совместных фотографиях они часто смеются, но вечером, проводив ее до «Астории», он садился в то же такси и уезжал.

Как-то ночью, после дождя, она, улыбнувшись молчаливому коридорному, уговорила его выйти с ней на прогулку. Они дошли до Ист-Ривер, а в следующий раз – до Центрального парка. Ее всегда тянуло исследовать границы дозволенного. Однажды они забрели в Бэттери-парк; в бухте вздымались волны и бушевали в лунном свете. Добирались до самой Ирландии, говорила она.

Она была молода, а коридорный и того моложе – голубоглазый парнишка, легко заливавшийся румянцем. Он приехал из Ферманы. Отрекомендовался ей протестантом и признался, что до нее никогда не разговаривал с девушкой-католичкой. Сказал, что она очень милая; по всей видимости, его это удивило. Он заявил это так торжественно, словно говорил от лица всех протестантов мира. Она засмеялась и сказала, что в таком большом городе, должно быть, то и дело натыкаешься на католиков, и он пояснил: «Католичкой с родины».

Его звали Джеймс Никсон, и говорил он с восхитительным северным акцентом. В его обществе городские улицы начинали казаться сельскими тропинками. Откуда-то издалека доносятся крики и ругань, в темных аллеях угадываются призрачные силуэты, а звук его голоса, как боярышник в живой изгороди, забивал городские запахи, превращая их в душистый аромат таволги. Он брал с собой гостиничный зонтик, но, гуляя с Джимом Никсоном, она не обращала внимания, идет дождь или нет.

В ту ночь, глядя на море, туда, где в темноте возвышалась Статуя свободы, Джеймс Никсон рассказал, что на корабле по пути в Америку его сестра заболела скарлатиной и ее закрыли от них на карантин, а потом она умерла. Похоронили ее ночью. Просто столкнули тело в воду. Всё это он рассказывал, пока они смотрели в лунном свете на воду, которая плескалась на всем пространстве до их родного дома.

У нее в душе даже шевельнулось сомнение: не выдумал ли он эту историю, больно уж к месту та пришлась. Но тут же устыдилась своих мыслей. Если все это случилось на самом деле, это ужасно.

А потом он неожиданно исчез. На следующий вечер ей открыл дверь другой коридорный в такой же униформе. Он спросил: «Вызвать вам такси, мисс Оделл?» Но она не хотела такси. Она прошла три квартала по ночному городу и вернулась в свой уютный номер.

Всю неделю она хотела узнать, куда девался Джеймс Никсон, но чувствовала, что делать этого нельзя. Подумывала оставить для него записку у портье, но побоялась допустить бестактность. Больше она никогда его не видела.

Утром она отсыпалась. Обязательно. Однажды днем – тот редкий случай, когда ей было нечем заняться, – она завернула в «Сакс» присмотреть подарок для Плезанс, по которой скучала, хотя та писала ей редко и скупо. Она проводила рукой по кашемиру и шелку, понимая, что Плезанс сочтет подобный презент экстравагантным, а вещи дешевле не нравились уже самой Кэтрин. Ее вкусы изменились, и пути назад не было; она шла по дороге с односторонним движением. В результате она так ничего и не купила и послала – или написала, но так и не отправила ей длинное письмо, – или просто вздохнула от безнадежности.

В октябре погода испортилась, и она вполне могла бы уехать домой, если бы знала, как это устроить. Позже, размышляя об этом времени, она пришла к выводу, что и не могла не чувствовать себя отлично. Каждый вечер она выходила под свет софитов, понимая, что это ее судьба, но судьба как будто застыла на месте, бесконечно воспроизводясь в одном и том же виде. Она произносила одни и те же реплики в одной и той же пьесе, вечер за вечером, и уже сам город стал казаться ей нереальным.