Актриса - [27]

Это было восхитительно – ходить повсюду с этими непостижимыми женщинами, которые передавали ее друг другу словно новую игрушку. Они показали ей Нью-Йорк и перезнакомили со «всем миром»: знаменитыми врачами и знаменитыми флористами; танцором, чей брат получил Нобелевскую премию по химии; Клиффордом Одетсом, который понятия не имел, кто она такая; женщиной, чей отец владел целой газетой; художником, который прошептал ей на ухо такие чудовищные сальности, хуже которых она в жизни не слыхала, – нет, даже не спрашивай, что он сказал, она унесет его слова с собой в могилу.

По утрам они ходили по магазинам, перемещаясь из «Сакса» в «Барнис», а счета… Стоило Фанни или Линдси взмахнуть рукой, и все происходило само собой, так что матери стало казаться, что для нее это бесплатно, но счет прислали в агентство и сумму вычли из ее гонорара, а этих денег хватило бы на покупку дома в Ирландии, потому что курс доллара был тогда заоблачным. Кэтрин не сразу поняла, что случилось и как в дальнейшем этому помешать. От огорчения ее затрясло, но агент взял ее за плечи и сказал: «Ты что, и вправду не понимаешь, какая для тебя начинается жизнь?» Агентом был Эдди Молк из офиса Уильяма Морриса на Западном побережье. Влюбленный в Рут Роман, он переживал скандальный развод, но не похоже было, что процесс отнимал у него много времени. Эдди Молк знал всех и каждого. Он был провидцем.

После премьеры они отправились в ресторан «Сардис» и дождались утренних газет с рецензиями, довольно сдержанными на похвалу. В заметку в «Трибьюн» закралась опечатка, апостроф в фамилии Кэтрин, превративший ее в О’Делл, что ее насмешило.

– А мне нравится, – заявила она и, запахиваясь в воображаемую шаль и запрокинув голову, процитировала: «Я потеряла его, безвозвратно, единственного молодца – гордость Запада»[7].

На следующий день Молк влетел в ее номер, распахнул гардероб и принялся перебирать вешалки и швырять на стулья ее наряды. Мать лежала в постели и, натянув до подбородка одеяло, наблюдала за этим обыском.

– Отныне, – объявил он, – ты носишь любой цвет, если это зеленый.

Иначе говоря, от бирюзового до изумрудного, все сорок оттенков. Пришла гостиничная парикмахерша, аккуратно наклонила ее голову над раковиной, и два часа спустя волосы моей матери превратились в пламенно-рыжие.

– Каштановые, – определил Эдди.

Кэтрин посмотрела в зеркало и увидела тот самый рыжий, над которым люто насмехались девчонки в школе в Коннемаре, – явись она туда с такими волосами, ее довели бы до слез. Лучше смерть. Откуда взялась эта ненависть, она не понимала. Были какие-то темные истории о жизни в трущобах и о кровосмешении – не просто грязные, а эпически гнусные, и, хотя рыжий цвет действительно шел ее бледной коже, она продолжала рыдать.

– Каштановый, – повторил Эдди, а потом произнес речь об Америке.

– Ты теперь в Америке, – сказал он. – Ты можешь стать кем хочешь.

Она ответила, что как раз такой быть не хочет, и он сказал:

– Ты можешь стать тем, по чему скучаешь больше всего. Чего тебе больше всего не хватает?

Ей не хватало Коннемары. Она скучала по маленьким городкам, по болотам и зарослям дрока, на которые смотришь с моста, по женщине из Слайго, пославшей им записку: «Погода ужасная. Ради бога, берегите себя».

– Ирландии, – ответила она.

Она играла по восемь спектаклей в неделю, но и днем прибавилось работы: Эдди учил ее говорить в микрофон; мастер занимался ее ногами; приходила женщина и выщипывала ей брови в ниточку.

Она не могла вспомнить, куда они обычно ехали после спектакля.

«Надо было вести дневник».

В русской чайной они ужинали котлетами по-киевски; в баре на 43-й улице, в позолоченной нише, Кэтрин заметила мужчину явно мафиозного вида, а потом увидела его же возле алтаря в соборе святого Патрика и была уверена, что не обозналась. Однажды вечером кто-то послал ей бутылку шампанского, и Эдди сказал: «Давай, если хочешь, можешь выпить», но после этого она всегда только подносила бокал к губам, не позволяя себе ничего лишнего. Ей было двадцать лет. У нее в душе пробуждалось новое чувство к Эдди: они так хорошо понимали друг друга. Никакой романтики, хотя она допускала, что это не исключено. Если бы ее попросили назвать это чувство, она употребила бы слово «честолюбие».

Эдди отправил ее на прослушивание, которое обернулось карточной игрой в задней комнате.

«Будь милой, – сказал Эдди и добавил: – Но не перестарайся».

В один из тех дней она вышла прогуляться по Пятой авеню – новая прическа, новый корсет, новые туфли на каблуках, – и с прохожими что-то произошло. Ее провожали взглядами. Волна людского любопытства подхватила ее и понесла, словно речной камешек, и она с наслаждением погрузилась в этот поток, радуясь, что может у всех на виду оставаться невидимой.

(Они абсолютно ничего не знали о ней, и в этом была вся прелесть.)

Затем наступил август, и город опустел. Эдди исчез, а вернулся уже с белой полоской вместо кольца на пальце. Она ходила в Центральный парк кататься на лодках со студентами, и там был парень с порядковым номером после фамилии – Джордж Мередит-третий или что-то в этом роде. Деревья окрасились сотней оттенков ржавчины и золота; на берегу рос клен цвета ее новых волос. Она опускала в мутную городскую воду кончики пальцев и чувствовала себя одинокой в той мере, в какой это возможно для женщины в Нью-Йорке.