Аконит 2018. Цикл 1, Оборот 3 - [47]
«Сопоставив на железнодорожной карте своего района пункты случившихся за последние одиннадцать лет катастроф, он заметил, что все они расположены на геометрической кривой, называемой парабола, вершина которой, как ни странно, приходится на Тренчин, ту самую станцию, что уже пять лет пребывает под его управлением. Координаты каждого из этих фатальных пунктов легко входили в уравнение х2-2-ру, поддающееся решению»[3].
Персонаж Бытомский уверен, что разгадал тайну. Выделил закономерность, укладывающуюся в стройную математическую формулу. И, уж конечно, знает о том, что скрыто за завесой будущего — когда, где и почему могут столкнуться поезда. Его теория ложных сигналов сначала вызывает насмешки и недоверие, а после заставляет прочих работников включиться в процесс — никому не хочется стать причиной ещё одной катастрофы. Даже читатель в какой-то момент убеждается в стройности доводов железнодорожного работника, верит ему и тому факту, что некоему демону движения, кроющемуся в человеческом факторе, в ошибках, — что ему можно противостоять.
Развязка неожиданна и скоротечна. Расчёты ложны, попытки предотвратить столкновение двух составов имеют противоположный эффект. Случаю, как проявлению истинного зла, невозможно противостоять… Не в силах вынести груз ответственности за случившееся, Батомский кончает жизнь самоубийством в момент крушения поездов.
Поражают, безусловно, две вещи. Первая — способность Грабинского терпеливо и достаточно беспристрастно вести повествование как противостояние реалистичного прагматизма с, цитирую, «химерами чокнутого из Тренчина». Играя целиком на ниве реализма как жанра, написать произведение с пометкой weird — литературная задача, которая мало кому из писателей по силам. Грабинский справляется с ней с блеском.
И ещё удивляет другое — поразительный эффект столкновения не столько поездов, сколько статики и неукротимой динамики. Предопределённости и внезапности, бесконтрольной и неминуемой. Случая и расчёта.
В конце концов, можно обратить внимание на концовку и начало произведения — и отметить их идентичность. Круговая композиция — ещё один плюс в копилку технического арсенала польского мастера.
Психотриллер, реалистичный weird fiction… Как ещё можно было бы обозначить «Ложную тревогу»? Победа страхов над рациональностью. Бесконтрольность проявлений бытия. Отсутствие контроля человека над жизнью и даже — своим разумом…
Несмотря на небольшую форму, читая, — понимаешь, насколько это, без преувеличения, большая проза. Не хочется лишать читателя удовольствия соприкоснуться лично с другими рассказами Грабинского, разбирать их по косточкам — переведённых на русский язык вещиц у него пока ещё не так много. Хотелось бы, чтобы польский гений химерной прозы был оценен, получил новых поклонников и, возможно, новое бумажное издание в России. Настоящая, высокая литература, интеллектуальная, выверенная, сложная, при этом странная, пугающе-химерная, — заслуживает этого всегда.
ЭРИК ШЕЛЛЕР
ОТ МЕЙЧЕНА ДО ВАНДЕРМЕЕРА:
ХИМЕРИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ КАК ВОПЛОЩЕНИЕ ЗЛА
Окончание; начало см. в 1–2 (май)
И мы прошли по пещере крыс
И мы прошли по стезе бурлящего пара
И мы прошли по стране слепых
И мы прошли по трясине горя.
И мы прошли по юдоли слез
И мы, наконец, подошли к ледяным пещерам Беспредельные пространства, тысячи миль льда, отсвечивающего серебром и лазурью, — как ослепительное сияние новой звезды, многократно отражённое в зеркалах. Свисали с потолка тысячи сталактитов, блещущие, как застывшее алмазное желе, застывшее теперь уже навечно в своём спокойном, величественном совершенстве.[4]
Данную цитату я поместил в свой ежегодник в средней школе. Она взята из получившего премию Хьюго рассказа Харлана Эллисона «У меня нет рта, чтобы кричать», и, хотя эта история давно была в числе моих любимиц, только при написании данного эссе я понял, что она воплощает в себе все ключевые элементы химерного пейзажа. Несомненно, в этой цитате подчёркивается кристалличность, но, как и в случае с Лавкрафтом и Баллардом, в этом пейзаже проявляются некоторые из самобытных, прекрасных и западающих в память черт языка Эллисона.
Религиозные аллюзии в данной цитате неслучайны. Подобно Мейчену, Ходжсону и Лавкрафту, Эллисон призывает в текст произведения языческое божество, поскольку выписывает химерный пейзажа. Но Эллисон полностью помещает этого «бога» в рамки научной фантастики, представляя его злобным компьютером. Компьютер, получивший способность чувствовать, и восставший против своих смертных создателей, зовётся ЯМ, что значит «Ядерный Манипулятор», но также это перекликается с декартовским «я мыслю, следовательно, существую». Эллисон не скрывает связи между компьютером и богом, протагонист истории даже заявляет: «Если Иисус когда-то существовал, и если есть Бог, то Бог — это ЯМ».
Рассказ Эллисона с лёгкостью может быть отнесён к научной фантастике, потому что в качестве антагониста в нём действует неуправляемый компьютер. В текст рассказа даже вклинивается изображение компьютерной перфоленты, на данный момент представляющей собой анахронизм. Но научные аспекты рассказа на самом деле довольно несущественны, и можно утверждать, что рассказы Лавкрафта о космическом ужасе в большей степени опираются на научные соображения, чем история Эллисона. Смысл ЯМа не столько в том, что это компьютер, сколько в том, что такой всемогущий компьютер позволяет Эллисону исследовать взаимоотношения между богами и людьми. «У меня нет рта, чтобы кричать» —
