Аконит 2018. Цикл 1, Оборот 1 - [25]

Тогда Ксанр еще не знал, как возносить хвалу Всезрячему, но в этом взгляде уже узнал его самого.

А жрецы его явились через несколько часов.

Их высокие, сгорбленные, как-то отрывисто и угловато двигающиеся фигуры, закутанные в пустынные лохмотья, не напугали Ксанра, — он видел их порой в кривых переулках Канлеха и теперь не удивился тому, что они почувствовали его прозрение. И даже не слушая убеждений их хриплых, шепчущих голосов, Ксанр двинулся за ними с великой охотой.

Ворота храма Всезрячего, — исполинские, вырезанные в скальном песчанике, как и сам храм, — раздались в стороны совершенно бесшумно, словно распахнутые веки, и Ксанр, шагнув вперед, испытал и трепет, и привычную жажду, и впервые — надежду, что сейчас он сможет ее утолить.

Он снова заблуждался, как заблуждаются все, кроме Всезрячего — Ключа и Двери ко всему, что имеет значение. Но вот, спустя столько времени, чувство это, стократ усиленное, вновь вернулось, ибо Ксанр знал, что сегодня он сможет увидеть.

Ритуал, что позволяет смертным в полной мере увидеть лик Всезрячего, проводился один раз в лунный год, и допускались к нему лишь достойнейшие из достойнейших, тщательно отобранные высшими жрецами, закутанными в оборванные пустынные одежды. И Ксанр знал, что занял это место по праву. Он прошел через все ступени посвящения, избавившись от сторонних нужд, и обжег изнутри свое тело и разум, как гончары обжигают глину. Жрецы неустанно сопровождали его, бродя вокруг Ксанра кругами в занятиях и отдыхе и, казалось, подходили с каждым днем все ближе.

Ксанр вышел из комнаты, которую не покидал все это время, и сквозь смесь отстраненности, жажды истины и легкого гула по ту сторону мыслей испытал слабое удивление, вновь увидев две сгорбленные фигуры жрецов, скрытых своими одеждами. Все это время они, должно быть, стерегли двери снаружи.

Теперь они расступились перед ним и тут же сомкнулись следом, ступая за ним по пятам.

Едва ощущая собственные шаги, Ксанр проследовал в верхний зал, открытый ночному небу и освещаемый жаровнями и тысячами звезд.

По мере приближения к ощеренному железными деталями алтарю, вертикально торчащему в центре, неведомый гул в голове у Ксанра нарастал, истончаясь и возвышаясь до назойливой, неведомой трели. Убогое зрение его человеческих глаз расплывалось, выхватывая отдельные клочья картин вокруг — жрецов, обступивших его; их неожиданно выпрямившиеся, нечеловечески высокие фигуры; обвисшие лохмотья их одежд; жадный отблеск обсидиановых кинжалов и гладких штырей, из звездного металла, коснувшихся онемевшего тела.　

Ксанр почувствовал боль не сразу. Сперва лишь остывшая тупость песчаника навалилась ему на спину, когда он, ослабев вдруг у самой цели, отшатнулся назад, ударившись об алтарный камень всем телом; и это ощущение, отчего-то незнакомое и большое, заслонило от него реальность. Наконец, пошатнувшись, земное зрение немного прояснилось, и только тогда он почувствовал давление в глубине мяса, возле самых костей, и липкий, вытянутый холод на предплечьях. Скосив глаза, Ксанр увидел тощие и ломкие, слишком длинные для людей пальцы, коричневые и иссохшие, коротким рывком прижавшие его руки и ноги к вытянутым остриям, вбитым в камень.

Ему стало больно, когда он невольно дернулся, и металл, уже вошедший в плоть, заворочался внутри; но испуг накрыл собой гул, звенящий в голове, тонкая нота, и Ксанр утих; казалось, если напрячься, можно было различить за ней что-то, и он попытался сделать это изо всех сил. Фигуры жрецов, воздевших церемониальные лезвия, вновь выросли перед ним, причудливыми клубами расплываясь на фоне пляшущих по небу звёзд. Старая жадность толчками билась в его сердце, разгоняя кровь, текущую внутри и снаружи, и, когда служители заточенным обсидианом принялись очищать от кожи глаза на его теле, Ксанр желал только, чтобы они поспешили — потому что он устал жить слепым.

И они спешили. Движения их становились неподобающе торопливыми, будто их тоже вела жадность, но иного, несравнимого порядка, в котором просвечивало, однако, нечто неуловимо знакомое. Разум Ксанра, мерцая, вхолостую выбрасывал перед ним тысячи мелких воспоминаний его ничтожно короткой жизни, — завесу, скрывающую за собой тайную, но теперь почти достижимую изнанку; дверь, которую он нашел, ключ, который он сумел отыскать.

Лезвия из черного камня взрезали кожу, не касаясь плоти, и под десятками холодных тонких пальцев, поддевавших и тянувших во все стороны, глупый человеческий покров отделялся с тягучим усилием. Гул перетек в сплошную завесу пронзительной, одинокой ноты, растёкшейся по всему телу, и Ксанр с медленным изумлением осознал, что, на самом деле, она была болью — столь обширной, что человеческий разум не мог вместить ее; а короткие, нестерпимо-острые вспышки на ней — касаниями сухих ладоней жрецов, бережно стиравших кровь, выступавшую сплошным полотном.

Изнанка обнажалась лоскут за лоскутом, более не сохраняя округло-вытянутые очертания земных глаз, переходя в иную, совершенную форму. Густая пелена на его полуослепших теперь человеческих глазах больше не имела значения, как и они сами. Сплошная, беспримесная волна боли, обнажившаяся вместе с плотью, облекла его свободное от завесы тело целиком, позволяя смотреть.