Ахматова в моем зеркале - [29]

В руке она мнет вязаную шапочку, превратившуюся в шар. Тяжелый металлический шар.

Тем же поездом уезжают и другие друзья. Все «враги народа». Из ее глотки вырываются тысячи голосов, все беззвучные. Всегда, в самые трагические минуты ее жизни, что-то мешало вырваться спасительному плачу.

То оконное стекло разделило их миры.

Это был последний раз, когда они обменялись взглядами.

Пунин умер в Минлаге в 1953 году.

На перроне осталось мало людей. Среди них – Анна и я, две безмолвные, окаменевшие фигуры. Без слез, без всхлипываний, бесцветные. С угнездившейся в уголках глаз болью.

Рядом молодая женщина обращалась к своему маленькому сыну: «Папа нас очень любит. Он уехал в холодный край, но обязательно вернется. А пока мы приготовим много-много рисунков, чтобы он увидел их, когда вернется. Каждый день ты будешь рисовать ему цветными карандашами по одной картинке, у тебя это так здорово получается!»

Наконец и последний вагон исчез за горизонтом. Солнце спряталось в тучах. Солнце, которое умеет как сиять, так и лгать.

В Ташкенте, куда после гражданской войны в Греции советские власти определили на поселение и наших политэмигрантов, оказалась в эвакуации и Ахматова. На Востоке, с его совсем иными звуками, картинами и сильными ароматами, в каменном и далеком городе. Тяжелый, удушливый климат для северной натуры поэтессы. В этих местах все было другим. Даже солнце и луна.

Мое зеркало расцвело звездами. Отблесками восточного белого солнца. Спустился вечер. Анна сидит во внутреннем прохладном ташкентском дворике. Безусловно, есть очарование в экзотическом пейзаже, но что делает здесь она? Какая жестокая судьба осудила ее умываться собственными слезами на чужбине? «Защищенная» от опасностей войны, с душой, стремящейся на север, обреченная состариться до поры до времени. Где та воздушная фигура, которую рисовал Модильяни? Сегодняшняя Ахматова состарившаяся, полная женщина с навсегда поселившимся в ее сердце надрывом. Вдали от всего, что любила, от любимой литературы, от новостей о судьбе ее сосланного сына. Что за сюрреалистический переезд! И почему, вместе с женщинами и детьми, которых стремились спасти от пламени войны, надо было увозить и людей культуры? Высокий дух в банке вместе с золотыми рыбками далекого Востока? Дух в безопасности? Дух изолированный и обессиленный в те трудные часы…

Поэтесса бродила среди средневековых руин, под горячим синим восточным небом с белым, золотящим минареты солнцем и чувствовала, как громко стучит ее измученное ностальгией сердце. Короткая остановка в чайхане на чашку горячего чая. Другой мир. Вдали от ее любимых мостов, любимых лиц, по-прежнему бездомная…

Дыхание Анны затруднено, и отражения в зеркале, тени, сопровождающие ее на одиноком пути, делают бесчисленные звезды тусклыми. Дни и ночи протекают в ожидании возвращения.

Из моей записной книжки:

Другая Анна: Эвакуация привела вас в далекий Ташкент?

Анна: Да. Но кое-кто из друзей по разным причинам остался в городе. Приказ пришел из Смольного. На рассвете меня посадили в чрево металлической рыбы, которая поднялась в воздух. Я не имела понятия, куда меня везли. Затем я увидела Москву, распластавшуюся внизу, и меня охватило беспокойное любопытство.

Другая Анна: Вы оказались внезапно в совершенно другом мире.

Анна: Жизнь в Ташкенте была слишком размеренной. Можно сказать, что она чем-то напоминала прошлую жизнь. Однако в тот холодный день мое сердце не покинуло город вместе со мной, но навсегда осталось в Ленинграде. Большинство вечеров я проводила за переводами.

Другая Анна: А когда вы не переводили, то продолжали работу над «Поэмой без героя». Вы начали писать ее в пятьдесят лет и писали и переписывали всю оставшуюся жизнь. Не так ли?

Анна: Так. Я начала ее писать в пятьдесят лет. Одной бессонной холодной ночью сорокового года на Фонтанке родился замысел Поэмы. Что бы я ни делала, о чем бы ни думала в последующие два десятилетия, мои мысли возвращались к ней. Там, в Ташкенте, был написан эпилог одной из ее вариаций. Какие чудесные минуты подарили мне эти стихи! Интересно, что одни пытались интерпретировать их по-своему, а другие просили объяснить, что именно я имела в виду.

Другая Анна: Господи, до чего же чудовищной может быть человеческая глупость! Требовать от поэта объяснить, что он имеет в виду… Примечательно, что такое случается не только с простыми людьми (которые, кстати, иногда понимают гораздо больше), но и с людьми образованными. Надеюсь, вы и не подумали отвечать?

Анна: Дело в том, что поэма писалась в творческом сотрудничестве с ее читателями. Это была, как бы это сказать… Шкатулка с тройным дном. Плач по моим дорогим покойникам слышится на всем первом уровне. На втором уровне в главной роли выступает Время, в котором нет героев. На третьем уровне нас зовут маршруты, которыми ведет нас по жизни душа. Человек – вот ответ.

Другая Анна: Я думаю, что такое свойственно только настоящей поэзии. Знаете, даже после вашего земного конца читателей у Поэмы не убавилось. Должно быть, вы слышите и их голоса.

Анна: Героя не было. Особенно после моего конца, как вы выразились. У Поэмы «до» и «после» общая судьба. Ее сердце продолжает биться. Мы пьем за здоровье тех, кого с нами больше нет. Это и было моим желанием. «Поэма без героя» посвящена первым слушателям, погибшим во время блокады Ленинграда. Когда я декламировала Поэму, слышала их голоса, и этот незримый хор – ее оправдание.