Ахматова в моем зеркале - [27]

«Что же мы сидим? – воскликнула Анна. – Пойдем скорее! Поможем моему Коле держать высоко и гордо голову перед расстрельной командой. Омоем снегом лицо Николая Пунина. Набьем опиумом трубку Амедео. Бросим две крупицы ладана в кадильницу, которой Лев окуривает мою могилу».

«Пойдем, Анна! – ответила я и отметила, как светится мое лицо в зеркале. – Нас ждут. Надо еще заглянуть туда, где каждый дал, что мог: «кто любовь, кто ложь, нежность, думу, ум, правду, вражду, землю, а кто-то – и вот это солнце»[10].

Мы вышли наружу. Уже рассвело. Мир блестел, как блестит на солнце лезвие ножа.

VI

В России я научилась любить поезда и их ритмически повторяющийся стук. Расстояние между рельсами там больше, чем на Западе. И вагоны больше. Вообще, все в России больше. Даже людские сердца. Чтобы вмещать великое добро и великое зло этой необъятной страны. У меня создалось впечатление, что всякий раз, когда Анна появляется в моем зеркале, где-то в глубине свистит очередной поезд. Рассекает степи и тундру, переезжает через огромные мосты и забытые города, миражи.

Зачастую, когда Анна не торопится появиться в зеркале, я думаю, что она где-то путешествует. Или в грязных вагонах интербеллума, или в вагонах первого класса своей юности. Тогда и я вскакиваю в один из этих поездов, выхожу на первой станции, пересаживаюсь в следующий поезд, вновь схожу, вновь пересаживаюсь и ищу ее, переходя из вагона в вагон среди элегантно одетых аристократов, разглядывающих меня в монокль, или же среди воняющих луком, копченой селедкой и водкой мужиков, храпящих, привалившись к плечу соседей.

В поисках вагона первого класса мне пришлось перешагивать через корзины с яйцами, колбасой, яблоками. Через дверное окошко купе я увидела читающего «Искру» мужчину. Наклонилась поближе, чтобы разглядеть дату: 17 мая 1918 года. Спросила идущего по коридору проводника, как пройти в вагон первого класса. Он с подозрением посмотрел на меня и строго ответил:

«Какой еще вагон первого класса, товарищ? Нет больше классов! Мы все равны!»

Я повернулась, чтобы уйти, и почувствовала, как проводник еще долго смотрел мне в спину.

«Буржуазия…» – пробормотал он подозрительно.

Я застала Анну в ресторане поезда, сидящей за столиком напротив Гумилева. Она смотрела в окно. Николай о чем-то задумался над своими записями. В какой-то момент взгляд Анны рассеянно пробежал по соседним столикам. Остановился на одном из сидящих, и выражение ее лица сделалось беспокойным.

«Вон тот, справа… Тебе не кажется, что он похож на Амедео?» – тихо произнесла она, склонившись к Гумилеву. Его лицо покраснело от ярости.

«Опять будем говорить об этом пьянчуге, Анна? Весь наш мир летит к чертовой матери, а ты все о своих любовниках. Приди в себя!»

Уязвленная Анна выпрямилась.

«Я не позволю тебе судить о людях по их страстям. И заводить разговор о моих любовниках или о твоих любовницах. Амедео был одним из самых благородных людей, которых мне довелось повстречать».

«Благородный этот бродяга? – голос Гумилева дрожал от ярости. – До сих пор не могу простить себе, что не набил ему морду. Надо же, имел наглость сделать мне замечание, что я говорил по-русски!»

Анна иронически улыбнулась. Хотела что-то сказать, но ее прервал голос проводника. «Пассажирам на Бежецк приготовиться к выходу. Прибываем через двадцать минут».

Бежецк

Там белые церкви и звонкий, светящийся лед,

Там милого сына цветут васильковые очи.

Над городом древним алмазные русские ночи

И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.

Там вьюги сухие взлетают с заречных полей,

И люди, как ангелы. Божьему Празднику рады,

Прибрали светлицу, зажгли у киота лампады,

И Книга Благая лежит на дубовом столе.

Там строгая память, такая скупая теперь,

Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;

Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь;

И город был полон веселым рождественским звоном.

26 декабря 1921 г.

Оба поднялись одновременно, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Я не последовала за ними.

Это было их последнее совместное путешествие. Они ехали в Бежецк повидать шестилетнего сына. До шестнадцати лет Лев рос с матерью Гумилева. Это было одно из решений, ставших роковым в жизни обоих.

Судьбе было угодно, чтобы Амедео Модильяни и Николай Гумилев ушли из жизни три года спустя, один за другим. Ахматова узнала о смерти Модильяни из некролога в случайно попавшем ей руки западном журнале. В нем Амедео называли «великим художником XX века», сравнивая с Боттичелли.

Позднее, в 30-х годах, Илья Эренбург говорил с ней о Модильяни, с которым познакомился вскоре после нее. А вообще вся информация об Амедео доходила до России довольно путаной. Больше всего к этому приложил руку дешевый французский кинофильм «Монпарнас, 19». Сплошная горечь.

Анна узнала об аресте Николая Степановича, ее Коли, на похоронах Александра Блока в 1921 году. Гумилева арестовали как участника антисоветского заговора, обвиняя в том, что он о нем знал и не донес. Две недели спустя его расстреляли.

И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,