Ахматова в моем зеркале - [26]

«Думаю, в никуда», – услышала я издалека доносившийся голос, как будто откуда-то изнутри меня.

Я отошла от зеркала, вышла на веранду. Смеркалось. В квартирах дома напротив зажгли свет. Где-то далеко лаяла собака. Я продолжала разговаривать сама с собой, зная, что Анна слышит меня.

«В Париже я прожила около года, Анна. Уехала из Москвы с мужем. В Грецию мы не могли вернуться из-за хунты. Два молодых человека начали настоящую жизнь. Опять на чужой родине. Мне трудно восстановить картину того года. Все больше вспоминаются вопросы, которыми я тогда задавалась и ответы на которые не нахожу и по сей день. Наша жизнь разбилась вдребезги. Париж разбил ее. Единственное, что я отчетливо помню, – это съемная квартира с мебелью со следами жизни неизвестных людей, плачущего мужчину и меня у двери с чемоданом в руках. С того момента все в жизни потекло по иному пути: сплошные виражи и подъемы. Я вернулась в Грецию. И с тех пор не перестаю путешествовать, встречая “не людей, в лишь признаки того, чем были или будут эти люди”»[9].

Иногда темнота наступает внезапно. Будто невидимая рука поворачивает выключатель. Густой мрак, я его брала руками, рвала в клочья, как будто все вокруг меня было сделано из черной ваты. Как будто весь мир исчез. Ни проблеска света. Ни малейшего движения. Ни звука, только я одна-одинешенька, тоже часть этого мрака. Я свободна, но в то же время пленница. Не могу вырваться, куда-нибудь пойти. Да и нет смысла никуда идти, потому что везде одно и то же. Тем не менее я продолжала беззвучно говорить, потому что поняла, что весь этот мрак сделан из человеческих криков. Задушенных криков, зажатых криков, криков, которым не дали стать словом. И все-таки… Что-то пробивалось сквозь сплошную пелену мрака. Какая-то вибрация, какой-то ритм, биение какого-то вселенского пульса. Где-то билось сердце – мое, Анны, людей, Бога. Все мы – единое сердце, подумала я. Все. Вся Вселенная – одно сердце, которое годами, веками, от сотворения мира, старается превратить свое биение в слово и свет.

«Анна, вы молчите? Или говорите так громко, что вас не слышно? Может быть, вы произносите мои слова? Или мои слова – не что иное, как ваше глубокое молчание?»

Чтобы не рухнуть, я крепко ухватилась за балконные перила, умоляя мир вновь вернуть себе форму и образ, воплотиться в обманчиво-привычной для человека данности. Вновь послышался далекий собачий лай, и вспышки телевизионных экранов в окнах напротив вновь вернулись в поле моего зрения. А когда я поднимала глаза к небу, то видела одну и ту же звезду, мерцающую над Парижем, Москвой и Петербургом.

Я вернулась в дом. Зажгла все светильники. Сняла одежду и встала обнаженной перед зеркалом. В стекле отразилась тяжелая грудь, круглый живот, лобковая растительность. Я ли это была? Анна? Какая разница? Перед зеркалом стояла некая женщина, которую я могла называть любым именем. Однако она настаивала, чтобы я звала ее Анной.

«Согласись, Анна, мы не можем быть вместе: нас разделяет место и время. Но нас сближает биение одного сердца, которое не принадлежит ни мне, ни вам. И поэтому, согласитесь, мы не можем существовать раздельно. Я уверена, что вы тоже поняли, что Вселенная – это женщина. Поэтому я теряю и нахожу вас. Потому что постоянно теряю и нахожу себя.

Мне необходимо все время говорить с вами. Зачастую я просыпаюсь ночью, хочу услышать голоса других людей и одновременно просить их, умолять, заставить их слушать меня. Иногда это мне кажется тщетным – мой голос теряется в общем хоре, а иногда я осознаю, что без моего голоса теряется песчинка, и тогда берег теряет свою целостность, завершенность…»

Чья-то рука утерла мои слезы.

«Вы плачете? – послышался голос Анны. – Плачьте. Я тоже много плакала в своей жизни. Так много, что прекрасно знаю азбуку слез. Конечно, плач не может изменить реальность или утешить, но именно он более, чем что-либо, является доказательством нашего существования. Как, впрочем, и смех. Вам известно, что из всех живых существ на Земле смеяться умеет только человек? Да, это так. В этих границах мы и существуем – между неутешной тоской по миру и себе самим и покойной улыбкой удаленности от мира и самих себя. Вас не удивляет, что два самых значительных трансцендентных воплощения, Иисус и Будда, выражают эти две крайности? Первый никогда не смеялся, а у второго с лица не сходит блаженная улыбка. Сейчас, изучая свою жизнь изнутри и с расстояния, я убедилась, насколько благословенно все со мной случившееся. Я ничего не изменила бы, не отказалась бы ни от чего. Даже от смертей, наложивших печать на мою жизнь. Я счастлива, что была свидетельницей неповторимых событий».

На лице Анны появилась лукавая улыбка.

«Хотя кое-что я все-таки изменила бы…» – вдруг добавила она.

Невольно улыбнулась и я.

«Что именно?»

«Я бы изменила вот эту горбинку на носу… – и залилась смехом. – Хотя все мои любовники обожали эту небольшую погрешность. Иногда я думаю, что чаще меня целовали в нос, чем в губы».

Мы долго смеялись. Казалось, какой-то очищающий душу покой и благодать разлились по обе стороны зеркала, превратив нашу правду в миф. А мифы всегда красивее, светлее правды. Я была для Анны самым близким, самым любимым человеком. Она говорила со мной так, как не говорила ни с кем из тех, что брали у нее интервью, когда Ахматова была на пике славы.