Ах, прица-тройка, перестройка! [фрагмент ненаписанного романа] - [18]

— Мне ответили почти то же самое.

— Ну, вот видишь… Наверное, сидел один человек и всем рассылал дежурные отписки. По-моему, лучше никуда не соваться. Хороший рассказ не напечатают никогда. А ерундистику с руками оторвут.

— И то правда, — согласился я, вспоминая рассказы, напечатанные в журнале «Вокруг света». Возможно, во мне говорило уязвленное авторское самолюбие, однако ни один из опубликованных в журнале рассказов мне совсем не понравился. — А о чем твой рассказ «Руки ребенка»?

— Одна враждебно настроенная к Земле цивилизация решила уничтожить жизнь на нашей планете. Они решили заморозить Землю. Приготовили специальные установки и начали действовать. А в это время в кроватке спит пятилетний ребенок, и ему снится сон. Будто бы он куда-то летит и видит перед собой мяч, похожий на глобус. Он дотрагивается до мяча и чувствует, что тот очень холодный. Почти ледяной. Ему становится жалко мяча, он берет его в руки и отогревает его. Затем просыпается. И тут снова действие переносится к инопланетянам. Установки работают, но Земля не замораживается.

Инопланетяне ничего понять не могут, разбирают установки по замораживанию и улетают домой.

— Здорово! — восторженно сказал я.

— Вот видишь, — усмехнулась Лена, — а мне написали, что рассказ сырой, непродуманный и антинаучный. Это во-первых. А во вторых, слишком много лирики.

— Но это как раз и хорошо! — воскликнул я.

— Там, видимо, считают по-другому.

— Дураки они, — грубо заметил я.

— А если они по-своему правы? — спросила Лена.

— Да все они… сталинисты!

— А при чем здесь Сталин?

— Да при том! Ты что, газет не читаешь?

— Читаю. Иногда… Честно говоря, надоели эти разоблачения…

— То ли еще будет, — заметил я.

Окна деревянного дома, где мы жили, горели радостным приятным светом, внушая приятные мысли о скором покое. Откуда-то доносились аппетитные запахи — очевидно, Лукошкин снова решил продемонстрировать нам свои кулинарные способности. Лукошкин — это преподаватель филфака, наш непосредственный начальник, а по совместительству повар. Из соседнего клуба доносились бойкие песни — это веселилась деревенская молодежь. Из дверей дома вышел обнаженный по пояс Герка Михальский и пошел умываться.

— А что ты еще сейчас пишешь, кроме «Дневника»? — поинтересовался я у Лены.

— Я об этом никому не говорю, — тихо сказала Лена. — Но тебе, в порядке исключения, могу… Только ты никому, ладно?

— Ладно…

— Когда на меня находит вдохновение и есть свободная минута — я говорю сейчас вообще, а не конкретно об этой деревне, — я записываю все, что приходит мне в голову. Чаще всего это бывают стихи…

— Да ну! — я от удивления даже присвистнул. — Ты пишешь стихи?

— Пишу. Ну и что? — скромно пожала плечами Лена. — Кстати, в отличие от моих рассказов стихи уже публиковались. Правда, только в районной газете…

— Уже в районной? — опешил я. — Ну, ты, Ленка, даешь…

Я чувствовал, что начинаю восхищаться Леной Зверевой — этой невзрачной, некрасивой, совсем не похожей на романтика девушкой. Трудно было поверить, что она может писать стихи, которые уже публикуют в газетах. Лену уже можно назвать писательницей… А я? Я еще нигде не публиковался. Если не считать моей заметки об охране памятников архитектуры, которая как-то промелькнула в областной молодежной газете. За нее я получил свой первый законный гонорар аж в семь рублей! Но заметка все-таки именно промелькнула. Ее напечатали, кто-то прочитал — и все забыли. Словно ничего и не было… А стихи — категория более вечная, чем какая-то статья, пусть даже об охране исторических памятников. В стихах отражается душа самого автора. Только в стихах человек раскрывается во всей своей полноте…

— Ты мне дашь почитать свои стихи? — спросил я.

— Не знаю… Вообще-то я никому не даю своих стихов, пока их не напечатают. Но тебе могу дать в виде исключения… как собрату по несчастью, — Лена усмехнулась. — А ты потом мне дашь почитать свое. Хорошо?

— Хорошо…

Мы разговаривали, стоя на крыльце. Из дверей вышли Таня Кедрина, Лена Корнилова и Сульфия Сафарова. У каждой в руках — полотенце, зубная щетка и коробка с мылом.

— О чем секретничаете? — спросила у меня Таня, останавливаясь рядом.

— Да так, знаешь ли, — развел я руками, — семейные дела…

— Вижу, что семейные, — ответила Таня. — Смотри у меня, изменник коварный!..

— Почему изменник? — наигранно возмутился я. — Разве я виноват, что вас двадцать шесть штук, а нас всего четверо? То есть на одну штуку мужского пола приходится шесть штук женского пола. Гарем можно открывать!

— Я тебе дам гарем! — шутливо прикрикнула на меня Таня. — Развратник…

— Ну вот, уже оскорбляют, — сказал я поникшим тоном. — Что за народ…

— Ладно, не расстраивайся, — снисходительно ответила Таня. — Я тебя на первый раз прощаю…

— А на второй?

— А на второй мы еще посмотрим.

— Кто это мы?

— Я, Корнилова и Сафарова.

— Трое на одного? Так не честно!

— Честно, честно, Андрюшенька, — подала голос Леночка Корнилова, и девчонки побежали умываться. Навстречу им попался Михальский, который окатил их холодной водой. Визгу было на всю деревню… Местные, наверное, подумали, что кого-то режут. Или насилуют…

— Скоро меня здесь растерзают на сувениры, — сказал я Зверевой.