Ах, прица-тройка, перестройка! [фрагмент ненаписанного романа] - [14]

Двустворчатые двери, как это повелось еще со времен Ильфа и Петрова, были отворены только на одну половину, создавая кучу неудобств выходящим.

Задние, обуреваемые неистовым желанием вырваться из четырехчасового заключения, усиленно напирали на передних, а те, в свою очередь, усиленно работали локтями, отталкивая друг друга. В результате чего у узкого прямоугольника двери возникла давка.

Я сумел выбраться одним из первых, и теперь стоял в коридоре, ожидая, когда на горизонте появится вечно мрачный силуэт Ленки Зверевой. Она и Ленка Хрусталева остались единственными представительницами 25-й группы, которые не поддались искушению уйти с комсомольского собрания раньше и не остались бессмысленно убивать драгоценное время. Танька Кедрина и Светка Шепилова ушли примерно через полчаса после Леночки Корниловой. Танька тоже предложила мне смотаться, пока «совсем мозги не окочурились», однако я отверг это вполне здравое предложение, сославшись на то, что дома все равно делать нечего, по телевизору до программы «Время» нет ничего толкового, а до «Взгляда», думаю, нас здесь все равно держать не будут.

Танька, видимо, снова на меня обиделась, потому что нахмурилась и ушла, ничего не сказав. Ну ничего, завтра помиримся…

Из дверей «десятки» вышла красная, как вареный рак, Блатной Берет.

— Здорово тебе досталось, — сочувственно произнес я.

— И не говори, — вздохнула она.

— А что ты так слабо защищалась?

— Тебе легко говорить. Стал бы на мое место, я бы посмотрела, как ты бы изворачивался…

— Думаешь, не извернулся бы?

— Не думаю, — уверенно сказала Блатной Берет.

— Ничего ты, Леночка, не знаешь, — сказал я. — Я бы выкрутился. Спроси у моих однокурсниц.

— Обязательно…

— Вот потом и побеседуем, — сказал я. — Ладно, скажу тебе вот что. Если бы я был на твоем месте, я бы навешал лапши на уши и вышел в ферзи.

— Думаешь, я не вешаю? — вздохнула Лена. — Я только этим и занимаюсь, пока состою в бюро. От нас требуется не работа, а создание видимости работы. Главное — бумажку правильно написать, которую подошьют к делу.

— К уголовному?

— Опять хохмишь… Кстати, можешь меня поздравить — я уже не член бюро, теперь займусь личной жизнью.

— А я вот и думаю, почему ты руками и ногами отпихивалась, чтобы снова не избрали.

— А что мне еще оставалось делать? Думаешь, приятно оправдываться, когда с тебя требуют работу, а работы не дают, кроме написания разных бумажек?

Нет, больше я в общественной жизни не участвую… Хватит надевать себе на шею этот хомут…

— А почему раньше надела?

— Дурой была, — со вздохом призналась Блатной Берет.

— А почему была? — язвительно спросил я.

— Да ну тебя, — нахмурилась Блатной Берет. — Вечно ты со своими шуточками.

— Да я ж любя…

— Я знаю, что ты меня любишь, — ответила Блатной Берет, улыбаясь. — Еще с колхоза. Только почему-то никак не признаешься в своей любви.

— Так все равно ты взаимностью не ответишь. И я буду страдать в одиночестве…

— А вдруг отвечу? Что ты тогда делать будешь? Не испугаешься?

— Кого? Тебя, что ли? — усмехнулся я. — Неужели ты такая страшная?

— Не страшнее Катьки Осицкой, — ответила Лена.

— А при чем здесь Катька? — не понял я. Катька Осицкая училась на одном курсе с Леной Блатной Берет и была из тех, о ком говорят: ей палец в рот не клади, всю руку откусит. Она взяла за правило постоянно меня подкалывать. Уж не знаю, почему. Может быть, я был ей чем-то симпатичен, потому что тоже не оставался в долгу.

— Вот у нее и спроси, — посоветовала мне Блатной Берет.

— Спрошу, спрошу. Но все равно я неразделенно люблю только тебя…

— Какая честь для меня, — усмехнулась Блатной Берет. — Кстати, если бы я была твоей старшей сестрой, то выпорола бы тебя, как сидорову козу.

— За что? — удивился я.

— Ты неправильно употребил местоимение с предлогом, а еще филолог, заметила Лена. — Не «за что», а «по чему». По чему — можешь догадаться сам.

— Фи! Какая ты жестокая! Я был о тебе лучшего мнения…

— Мы, женщины, вообще существа жестокие. Пора бы привыкнуть. Второй год, чай, на филфаке учишься…

Я хотел ответить, но в это время из дверей наконец-то появилась измученно-вредная Лена Зверева вместе с Леной Хрусталевой.

— Ладно, пока, — сказал я Блатному Берету и отправился к своим однокурсницам.

— Ну и как вам концерт? — осведомился я.

— Ой, не говори, — сказала Хрусталева, показывая идеально белые зубы. Я думала, что умру со скуки.

— А по-моему, — глубокомысленно заметила Зверева, — это был сплошной маразм. Курам на смех…

— То-то я видел, что ты так часто смеялась. Только никак не мог взять в толк, над кем. Уж не над Кузькиным ли?

— Над ним посмеешься, а потом плакать будешь, — сказала Хрусталева. Никогда не думала, что такой обаятельный мужчина может быть таким ретроградом.

— Обаятельный? — удивился я. — Никогда об этом не думал.

— А тебе и необязательно, — съязвила Зверева.

— Да, такой высокий мужчина, у него такой сексуальный голос, благородная седина, — продолжала восхищенно говорить Хрусталева.

— Предложи ему руку и сердце, — посоветовал я.

— Нет, теперь никогда, — заметила Зверева. — Мое сердце отныне разбито раз и навсегда…

— Ничего, переживем, — заметила Зверева. — Мне от тоже как мужчина нравится, однако с его взглядами нужно было жить при Сталине.