Агнешка, дочь «Колумба» - [114]

Благополучно снарядив Тотека в дорогу, не забыв ему дать повидло для Лёды и даже всучив силой вторую баночку для любезного майора, Павлинка принялась считать своих ребят, — она занималась этим по многу раз в день, хотя никому бы в том не призналась. С Гелькой просто, она всегда при маме, значит, раз, Яцек в боковушке бормочет под нос таблицу умножения и сердится на шестью семь и восемью девять — они самые трудные, Кася ворчит сонным голосом — недовольна, что не дают поспать после обеда. Значит, трое. Элька с Томеком ушли искать эту несчастную запропастившуюся Астру — пять. Марьянек! Не доел обеда, вышел вроде бы в сени и не вернулся — ну, не беда, небось тоже увязался со старшими искать собаку. Лишь после этого неожиданного грохота, такого жуткого, что даже стекла в окнах задребезжали и закачались иконы на стене, сердце Павлинки сжалось от тревоги и недоброго предчувствия, Гелька подпрыгнула у нее на коленях, обхватила маму за шею, заплакала, а Яцек и Кася выскочили из боковушки и слова сказать не могут. Ничего страшного, успокоила она себя и детей, это мужики празднуют, салютуют из ружей или еще из чего, чтоб им провалиться, скаженным. А сама быстро накидывает платок, закутывает Гельку во фланелевое одеяльце, велит Яцеку присмотреть за Касей и за домом и, осердясь не на шутку, топает ногой: нет, никуда вы не пойдете, цыц, а то покажу!.. Бежит что есть духу через сад, начинает кое-что различать сквозь деревья, слышит новые гремящие раскаты и догадывается, что это вовсе не салют. Но первое, что она замечает, выбежав из сада к замку, где толпится народ, где видно, как в багровом дыму рушатся стены, — первое, что она постигает, как бы озаренная вспышкой облегчения, — это рыжую Астру и кучку ребят вокруг, и еще, кажется, Флокса, а вот мелькнули и светлые косички Эльки, но тут прокатилась новая лавина взрыва, толпа волнами отхлынула назад, заслонила от Павлинки самое главное. Она пробирается в гущу толпы, и тут вдруг сразу испаряется, ускользает едва обретенное облегчение, затравленное со всех сторон этим жутким шепотом, этим шелестом, леденящим кровь. «Зависляк, Зависляк, Зависляк», — слышит она, а люди оборачиваются на нее и расступаются, как расступались сегодня на кладбище, и Павлинка стоит уже в первом ряду зрителей и свидетелей, беспомощных, устрашенных и ненасытно любопытных, стоит прямо напротив распахнутых дверей проклятого клуба, болтающихся на полуобвалившейся стене и видных только частично, потому что перед ними громоздится бурая груда битого кирпича. А из-за этой щербатой груды — «Зависляк, Зависляк», все громче становится этот шепот, это бормотание — торчит растопыренная рука в клочьях черного рукава, такая большая, что каждый палец виден отдельно; рука эта дрогнула — то ли камень на нее упал, то ли человек еще жив. Верхние слои с грозным грохотом обваливаются, и Павлинка с криком бросается вперед, но кузнец и Макс хватают ее и крепко держат, и она сразу же слабеет, пронзенная мучительной от стыда и отчаяния радостью, грешной, страшащейся себя самой радостью — ведь эта рука, уже утонувшая в груде щебня, не была детской, этот черный рукав не был рукавом Марьянека.

Марьянек увидел Агнешку сразу. Сорвался с места, будто хотел к ней кинуться.

— Не двигайся!

Их разделяет широкая черная трещина. Оттуда вырывается косматый дым и одуряющий дрожжевой смрад, а там, в глубине, вздымаются, гудя, красные огни пожара. Горит самогон, догадывается Агнешка, надо спешить. Натужась, она проталкивает вперед одно из рухнувших стропил и, оседлав его, перебирается с помощью рук через трещину. Хватает Марьянека и ставит его в глубокую нишу окна, а сама садится рядом, чтобы хоть минутку передохнуть и подумать, что делать дальше. Это не так страшно, подбадривает она себя, стены не могут развалиться и сгореть в один миг, пройдет какое-то время. Она пытается даже улыбнуться Марьянеку. Спокойно, малыш! И как бы в ответ на ее надежду вниз обрушивается часть пола и мостик, по которому она перебралась, и вся стена с дверью, вся — до самого камина. В камине, непонятно почему, но удивляться Агнешке некогда, тлеет огонь. Внезапно весь колпак камина срывается вниз, и она видит, как в топку сыплются тяжелым поблескивающим градом патроны. Ох, Тотек, Тотек!.. Но хотя этот печальный вздох и усталое отчаяние адресованы Тотеку, винит она только себя; на то, чтобы испытывать страх, уже нет сил. Теперь дорога каждая секунда. Как быть, если не осталось дверей? Но нет, один выход остался, один-единственный. На полу валяется, неизвестно с каких пор, грузная балка, упираясь одним концом в оконную нишу. Выпихнуть бы ее совсем наружу, спустить одним концом вниз, и, может быть, она дотянется до самой земли. Ну а если не дотянется? Кроме того, Агнешке и не сдвинуть такого тяжелого бревна. Нужно что-то другое. Лишь бы Марьянека не покинула отвага. Пригнувшись, она стоит в нише. В камине зловеще сверкают еще не взорвавшиеся патроны. Скорее! Марьянек, обхвати меня за шею, покрепче, не бойся, вот так. Агнешка продвигается по бревну, перебирается вместе с Марьянеком через подоконник, но бревно качнулось под ними, и Агнешка, отступив назад, удерживает его в равновесии всем весом тела. Она оборачивается, чтобы понять, почему с каждой пядью продвижения бревно уходит вниз, и цепенеет. Пола, в который упирался другой конец, уже нет, бревно покачивается над пропастью, и им обоим приходится возвращаться в оконную нишу. Под остатками паркета около камина и в самом камине раздается отрывистый треск, и нет уже ни паркета, ни каминной топки, а есть лишь гул, словно из колодца, лишь клубы дыма и отблески пламени над широким провалом, чудом остается верхняя, лишенная опоры и повисшая на уцелевшем каркасе стены часть камина, не дающая обвалиться и дымоходу. Топка со всем своим страшным содержимым рухнула вниз, опасность отдалилась, но грозит еще большей бедой, поскольку огонь там, внизу, доберется скоро до новых снарядов. Комната уже перестала быть тем залом Тотека, строгой рыцарской ложей с «Гамлетом», а стала упрямым нереальным кошмаром, не желающим кончаться. И словно во сне, без всякой связи с действительностью, возникает новая картина: со стенного каркаса над остатками камина осыпается, шурша, темная штукатурка, из-под которой появляется часть стенного барельефа. Простертое крыло, лапа со шпорой, голова орла и профиль, разинутый клюв. И мимолетная вспышка необъяснимой надежды, как бы предчувствие спасения. Над ними — треск разрушаемой стены, под ними — белые груды щебня, и вдруг снизу, из-под окна, — голос. Семен, наконец-то!