Агнешка, дочь «Колумба» - [105]

Зачем ты так говоришь, это жестоко и несправедливо, ты не мог этого сказать, может, я сама так подумала. Гелька выскользнула из рук Павлинки, что же Павлинка не смотрит, ребенок пополз на четвереньках по аллейке, вскарабкался на поникшую рыжую траву могилы, болтает пухлыми ножонками в белых рейтузах, неуклюже тянется к жестяной табличке на кресте; опоздала ты, Павлинка, — Семен уже выскочил из строя, подбежал, схватил Гельку, легонько шлепнув ее по испачканным рейтузам, подошел к Павлинке, отдал девочку, но в строй больше не вернулся, так рядом с Павлинкой и остался. Ты это видел, видел, вот опять посмотрел — о чем же он теперь говорит, твой голос, стихший еще больше, почти уже неслышный и непонятный? Ты замечаешь, что тишина, с какой все тебя слушали, уже не та, колонна еще стоит не шелохнувшись — это правда, но из толпы женщин и детей то и дело кто-то уходит; старая Варденга опустилась на колени возле боковой могилы, не то сажает там что-то, покашливая и покряхтывая, не то выбирает из травы палую листву, а Мундек с приятелями уже закуривает в воротах, да и этот лысый из города все беспокойнее крутит портсигар, недовольный же ксендз перекладывает в требнике закладки, перепутанные ветром…

— Скажите, друзья, как нам жить дальше, что делать? Я не знаю. Вы уже спокойны и ко всему равнодушны, и мне тут стало тревожно, душно, и тесно, и словно нечем дышать…

Зачем ты так говоришь или так думаешь, зачем я так думаю? Не обижай меня, не гони отсюда, у тебя нет права, ведь не кто-нибудь, а только ты один приказал мне прийти сюда, только ты один привязал меня к этому месту…

— Я прощаюсь с вами, друзья. Спите спокойно… Сми-ирно! Слава павшим. Вольно. — За это время сбитая поначалу толпа успела поредеть более чем вдвое. Балч делает вид, что не замечает этого. Он закуривает сам и своим обычным свойским тоном, повысив голос ровно настолько, чтобы перекрыть гул толпы, объявляет: — Торжественная часть окончена. Теперь просим всех на художественную — в клуб. Надеюсь, — он подходит к гостям, — уважаемые гости окажут нам честь.

Ксендз беспокойно смотрит на часы:

— Время идет, а вечность ждет. Только поезд не ждет. Очень жаль, но мне уже пора, надо успеть к пересадке на скорый.

— Куда тебе так срочно? — подтрунивает Балч. — Мессу можешь справить и тут, полевую.

— А ты мог бы и костел построить, мог бы, — кисло возражает ксендз, запихивая требник в карман слишком тесной сутаны.

— Как пришлют тебя к нам в приход, построю.

— Приходским! В такую глушь! Спасибо, очень милая шутка.

— Раз так, то и я поеду, — с облегчением вздыхает штатский.

— Тоже глуши испугался? — обижается Балч. — И здесь люди живут.

— Уж мы знаем как! — парирует эту колкость ксендз, косясь на майора. — И до чего доходит, знаем!

— Не в том дело, что глушь, — пытается помирить их штатский. — Но жена у меня дома не совсем здорова…

— Ты женился?

— А как же! Сколько можно ждать?

— Я бы, пожалуй, остался, — вмешивается майор. — И поговорить мне с тобой, Зенек, надо, и мальчишку этого хочу забрать…

— Нашелся-таки парень с фантазией, — хлопает его по плечу Балч. — Оставайся!

— А как же с нами? — всполошился, присмирев, ксендз.

— Если торопитесь, — с легкой иронией говорит Балч, — не смею задерживать. Мой Семен отвезет вас к автобусу.

Штатский поперхнулся дымом и закашлялся, ксендз едва удержал возглас негодования.

— Подождете меня, — убеждает их майор, — вернемся вместе.

Но идти на попятный стыдно.

— Слово сказано, — с наигранным юмором говорит ксендз. — Можно и пешком — войну вспомню.

— Здесь она тебе не вспомнилась? — удивляется с горечью майор.

Так, сдержанно препираясь, все четверо направляются к воротам.

Уля, которую интересует все новое, каждый незнакомец, разочарованно смотрит вслед уходящим: она с радостью побежала бы за приезжими, чтобы посмотреть, а если выйдет, и послушать, но Агнешка следила за ней и деликатно, но твердо придержала за рукав:

— Погоди, это некрасиво. Пускай уйдут.

Некрасиво — это относится к ней самой. Некрасиво, неприлично, нескромно. Мозолить кому-то глаза, навязывать свое ненужное, непрошеное общество. Никто не заставлял ее приходить. Нечего было слушать Павлинку. Лучше ушла бы отсюда сразу. А она еще здесь, в числе последних, несмотря на то, что его слова обожгли ее, что она догадалась об их скрытом, понятном лишь им обоим смысле. Но справедлива ли ее догадка? Что он, собственно, сказал? Если бы она меньше владела собой, догнала бы его сейчас и, не обращая внимания на чужих, спросила бы прямо: зачем ты так сказал, что это значит?! Чего ты от меня хочешь, Зенон Балч?

А Павлинка и Семен все еще возятся с Гелькой, с ее запачканными рейтузами. Уля же, которую приструнили, расправляет и разглядывает ленту на венке. ПАВШИМ ОТ ЖИВЫХ. Скупо, по-солдатски. Значит, венок для всех могил, хоть его и возложили на одну, избранную. На самую пышную могилу героя-командира Пшивлоцкого. Как неопределенна в чужом сознании, а потом и в памяти граница между отвагой и слабостью. А может, Балч наврал… Это подло — мертвые не могут защищаться. Надо спросить Балча и об этом. Он должен сказать правду. Если он соврал и Пшивлоцкий не был трусом, то это милосердное с виду молчание куда обиднее и для павшего, и для его сына, чем явная клевета.