Агнешка, дочь «Колумба» - [104]

— Ох, Павлинка. — И Агнешку изумляет и даже пугает, с каким неподдельным огорчением она говорит эти слова, зная, что они неискренни. — Неужели для тебя это так важно?

— Очень! — И у Павлинки просительно и по-детски вытягиваются, словно для поцелуя, губы. — Надо же показаться, а то опять столько попреков будет…

— А вы? — еще не решившись, обращается Агнешка к Уле и Тотеку.

— Не хочется, не пойду, — нахохлился Тотек. И не угадаешь, огорчен он или обрадован появлением Павлинки, помешавшей ему довести до конца пусть и неприятное, но ставшее неизбежным признание.

— Что на тебя нашло? — удивляется Уля, торопливо пряча за спиной зеркальце, в которое успела посмотреться. — Столько народу будет, как же не посмотреть, хоть одним глазом? — уговаривает она, осмелев, и поправляет свободной рукой свою иссиня-черную челку.

Агнешка уже забыла про них. Странная рассеянность, терзающая ее с утра, все полнее завладевает ею, пока она идет рядом с Павлинкой к тому самому месту, которое ей хотелось бы вычеркнуть из памяти навсегда. Она уверена, что ей туда не хочется, а просто так надо, однако же вовсе не Павлинка, но сама Агнешка все ускоряет и ускоряет шаги. До нее почти не доходят слова Павлинки, она поддакивает или возражает чисто машинально, угадывая смысл сказанного по интонации голоса.

— …ну и что, что опаздываем?.. Мужикам хорошо, им времени хватает, это нашу работу никогда всю не переделаешь (Да-да…). Слышите, это Пащук в барабан бьет на каждую годовщину (Да-да…), Балч станет теперь называть фамилии, будто ксендз в поминовении всех святых, у него эти фамилии записаны, но он и так их помнит (Да-да…), и после каждой Пащук опять бьет в барабан, только уже не так долго… Слишком вы легко оделись, знобит вас (Нет-нет…), проберемся туда, где потесней, не так будет холодно…

— Пали за отчизну! — скандируют хором мужчины, и еще не успевает откликнуться эхо, как из вскинутых рук вырываются огненные вспышки, а вслед за ними грохот и дым.

Они обе спускаются по склону молча и торопливо, чувствуя, что после этого шумного салюта они на виду у многих любопытных глаз, Агнешка предпочла бы постоять у кладбищенских ворот, где собрались подростки и несколько женщин, но Павлинка, то ли желая от робости спрятаться в толпе, то ли из любопытства пробирается в обход между могилами все дальше, туда, где люди плотно сбились, и лишь тут останавливается. Ну вот! Так и есть. Агнешку заметили, оглядываются на нее, шепчут, расступаются. Агнешка толкает Павлинку вперед, а сама идет сзади пришибленная, не может собраться с мыслями. И вот они стоят впереди плотной толпы женщин, стариков и детей, возле этих сосен, возле могилы капитана Пшивлоцкого. Протянув руку, Агнешка могла бы потрогать венок из засушенной статиции, собранной осенью, из пенистых серо-белых цветов, к которым добавили немного цикламенов и желтых нарциссов. Бумажная лента с надписью сползла и перекрутилась, но все и так знают, что венок привезли сюда и возложили — еще сегодня утром — гости из города. Теперь, скромно отойдя, они стоят по ту сторону могилы: ксендз с лоснящимся и красным, будто яблоко малиновка, лицом чуть шевелит губами над раскрытым требником, неказистый штатский нервно играет портсигаром, и лишь седоватый майор, прикрыв глаза, замер не шевелясь — его сухой острый профиль, его слегка закинутая голова как бы подчеркивают строгую неподвижность бывшей роты, которая сегодня, обмундированная в штатское, занимает так мало места на кладбищенской аллее. В первой паре колонны — кузнец и Макс, два великана, а замыкающие — Семен и Пащук-барабанщик. С обоих концов — по инвалиду.

Не в этом, не в этом дело. Не в могилах, не в соснах и венке, не в приезжих и даже не в колонне уцелевших. Прямо перед глазами, ближе всех и всего зеленая куртка, грубошерстная, это она хорошо помнит, арка плеч, высеченная из кубической глыбы черная голова, нет, уже не черная, ибо он повернулся к ней в профиль, его лицо обращено к свободному от людей пространству кладбища, ощетиненного крестами и звездами, аккуратными холмиками могил, прибранных по такому случаю и даже украшенных зеленью. И такой близкий, такой отчетливый голос, сначала высокий, потом понемногу затихающий, хоть остающийся таким же отчетливым, — но из-за смуты в душе и шума в висках она и не вникает в слова… А все-таки я пришла, была вынуждена прийти снова…

— Как всегда в этот мартовский день, в день годовщины, мы воздаем вам славу, друзья. Заслуженную славу, ибо вы лучшие из нас. Павшие всегда лучшие, они лучше живых. Нет выше и надежнее успеха, чем смерть, а жизнь — это всегда разложение. После того как вы покинули нас, нам, живым, везло по-разному, бывало и холодно и голодно, но мы не хныкали, мы жили в согласии и единстве, у нас был порядок… — Внезапно он поворачивается лицом к ней, но, может быть, он ее не видит, может быть, ей только показалось, что взгляды их встретились, когда она смотрела на него из толпы влажными от ветра, уже уставшими вглядываться глазами; но вот не только его облик, но и речь расщепляются в ее замутненном сознании, каждое новое слово, все менее отчетливое, заглушается бормотанием собственных страхов и видений. — …пока мы управлялись сами, по-солдатски. Теперь мало что от этого осталось. Пройдет память и о вас, о лучших. Молодежь скоро забудет вас. В этом году впервые не явились, как положено, на сходку все дети. Настали новые порядки, и годовщина эта, наверно, последняя. Стыд. Чужому никогда этого не понять. А раз не понимает, нечего было приходить. Но если уж пришел, пусть уважает…