Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец - [19]

Счастливый, преуспевающий, окрыленный перспективой отцовства Руди и не помышлял, что его жена стала частью советской шпионской агентуры, а их дом используется как явочная квартира. Он холил и лелеял свою молодую беременную жену (“Руди называет меня своим лимонным деревом, – рассказывала она матери, – потому что я цвету и плодоношу одновременно”). Жизнь за границей была ему по вкусу, он придумывал костюмы для ежегодного фестиваля в немецком клубе, занимался постановкой пьесы в любительском драматическом кружке. Работа в шанхайском муниципальном совете была насыщенной и увлекательной: он разрабатывал план общежития для медсестер, потом проект мусоросжигательного завода, а вслед за ним проектировал школу для девочек и здание тюрьмы. Агнес Смедли попросила его продумать интерьер ее новой квартиры на Рут де Груши во Французской концессии. Руди наладил и собственное дело – “Современный дом”, который производил роскошную мебель в стиле ар-деко для живших в Шанхае иностранцев.

Руди радовался знакомству с новыми друзьями Урсулы Ричардом Джонсоном (как его представили) и Агнес Смедли, пусть и подспудно ощущая, что они придерживаются намного более левых взглядов, чем он. Коммунизм все еще был ему чужд. Образованный либерал, сочувствующий левым, представитель верхушки среднего класса, он был так же тверд в своих умеренных взглядах, как его жена – в своих радикальных. “Я осознаю, что капиталистический строй насквозь прогнил и коррумпирован”, – говорил он ей.

Я за свободу и равенство всех рас. Я интересуюсь и восхищаюсь Россией, хоть и не приемлю отдельных происходящих там событий. Я знаю, что коммунизм тебе созвучен. В моем случае это не так. Если не считать всего, что мне приходится терпеть как еврею, я существую в гармонии со своей средой. Немецкий гуманизм, буржуазная культура и искусство – не пустые слова для меня. Даже осуждая в значительной мере капитализм и наблюдая его распад, я остаюсь пацифистом. Мне ненавистно разрушение, оно отталкивает меня. Я люблю сохранять. Я не могу принять все мировоззрение в совокупности, я должен обдумать его во всех деталях, оставив за собой свободу выбора, какие аспекты я могу принять и какие для меня неприемлемы.

Однажды за ужином Урсула с напускной небрежностью заметила, что хотела бы работать на китайское коммунистическое подполье. Руди был ошеломлен и, вопреки обыкновению, разозлился. “Я пытаюсь добиться какого-то положения в новой стране, – выпалил он. – Я несу ответственность за ребенка, которого мы ждем. Если до этого дойдет, ты не вынесешь жестокого и грубого обращения, с которым сталкиваются коммунисты. Ты, похоже, не имеешь никакого представления, насколько на самом деле будет тебе дорог ребенок, которого ты носишь”. Они уже три года были любовниками и год прожили в браке. Ее энергичность и уверенность одновременно и привлекали, и глубоко тревожили Руди. В его гневе сквозило осознание, что между ними вырастает нечто ему недоступное. Урсула решила, что не может и не станет раскрывать мужу правды о своей подпольной работе: в ее новом мире не было места для его невозмутимой осторожности. Урсула была предана коммунизму, но ее непреодолимо влекла опасность, романтика риска, секретность, вызывающая почти наркотическое привыкание. “Я принимала участие в сопротивлении, а самый близкий мой спутник предостерегал меня от самой этой идеи, держась в стороне”. Так их брак омрачился обманом.

Урсула вела двойную жизнь: одну – с Руди, в роли жены колониального чиновника, скучную, добропорядочную и комфортную; другую – с Зорге, Смедли и другими соратниками, и эта захватывающая жизнь состояла из тайных встреч, товарищества и интеллектуальных стимулов. Она часто посещала писательницу Дин Лин, чей рассказ “Дневник мисс Софии” произвел сенсацию тремя годами ранее радикальным изображением юной китаянки, отринувшей удушливый конформизм, в котором была воспитана. Как и “Дочь Земли” Смедли, этот рассказ был основан на полной невзгод автобиографии и написан в ту пору, когда Дин Лин “нуждалась, беспробудно пила, впав в уныние из-за национальной трагедии, какой стала политическая контрреволюция, и изнемогая от бедственной, порой нищенской жизни в меблированных комнатах”. Ее имя значилось в черном списке опасных подрывников наряду с именем ее скромного, отрешенного от мира мужа, поэта Ху Епиня.

Урсула уже не страдала от одиночества. Она писала родным: “Если говорить о друзьях, особое и главное место среди них для меня занимает Агнес”. Она помогала Смедли с переводом статей для Frankfurter Zeitung на немецкий язык. Они вместе смотрели фильмы с Бастером Китоном, Агнес знакомила Урсулу со все более экзотическими видами китайской кухни: кальмаром, мясом улитки, акульими плавниками. “На вкус недурно, – докладывала Урсула. – Но приходится собраться с духом”.

Дружить с Агнес Смедли было очень увлекательно, но не всегда легко. У нее случались резкие, неконтролируемые перепады настроения. Выпив, Смедли пускалась в необузданные пляски, часто даже в общественных местах. Порой она днями не вставала с кровати. “Агнес обладала незаурядными качествами, – писала потом Урсула, – но при этом была эмоционально неуравновешенна. Часто она веселилась, заражая всех своим остроумием, но еще чаще бывала подавлена, подвержена меланхолии, что сказывалось и на ее здоровье. Если ей бывало одиноко, я навещала ее. В подавленном настроении она могла позвонить мне в три утра, и я вставала и бежала к ней”. Подруги то и дело ссорились. Агнес обрушивалась с критикой на институт брака, мужчин и материнство. Если Урсула ей противоречила, старшая подруга приходила в ярость и, хлопнув дверью, убегала прочь. “Несколько часов спустя она звонила как ни в чем не бывало, и я радовалась, что мы помирились”. Когда у Агнес бывали депрессии, Урсула переезжала к ней, оставляя Руди одного. “Я иногда сплю у нее в квартире, – писала она. – Ей лучше, когда ночью кто-то рядом”.