Агата Кристи: Английская тайна - [49]

Так или иначе, в 1918 году Агата и не помышляла о том, чтобы написать вторую книгу, поскольку первая — «Таинственное происшествие в Стайлсе» — была с порога отвергнута. Несколько издателей, в том числе «Метуэн», а также «Ходдер энд Стаутон»,[126] вернули ей рукопись. Как они потом рвали на себе волосы, можно лишь воображать, хотя кто-то из них, вероятно, уже тогда, невзирая на все несовершенства текста, увидел и взял на заметку незаурядное умение молодой женщины плести сюжет и делать его исключительно доходчивым и увлекательным, но обманчивая простота книг Агаты Кристи навсегда останется причиной, по которой ее недооценивали. В «Автобиографии» она признавалась, что «не рассчитывала на успех», и в своей обычной манере слегка иронизировала над своим сочинительством. И это было искренно: всерьез она думала о себе лишь как о любительнице, которая время от времени писала что-нибудь, что захватывало ее воображение, — музыкальную пьеску, стихотворение, детективный рассказ. Тем не менее, что касается «Стайлса», сдаваться она не собиралась и в конце концов отправила рукопись Джону Лейну в «Бодли хед».

Но прежде всего, и это всегда оставалось главным, она была женой Арчи. Джентльмены, как ее учили всю жизнь, требуют немалых забот. На исходе войны положение с продовольствием было тяжелым (в «Автобиографии» Агата вспоминает, как удивился Арчи, увидев, с какой жадностью она набросилась на принесенный им в пайке огромный говяжий окорок), однако она очень старалась воспроизводить в меру возможностей деликатесы, рецепты которых содержались в Клариной «кулинарной книге» («апельсин и лимон положить на горячие ломтики бекона, который должен быть к тому времени готов…»). Агата посещала кулинарные курсы и училась готовить для мужа. К несчастью, длинный тощий Арчи не мог даже смотреть на Агатину стряпню, когда приходил из министерства, и приготовленное ею пышное суфле медленно оседало, потому что Арчи страдал желудочными болями, от которых корчился, катаясь по кровати, а потом вдруг требовал светлой патоки. Сама Агата всегда была здоровой, и подобная хрупкость даже трогала ее в Арчи, но формы, какие та принимала, озадачивали ее. С Уайтхолла он неизменно приходил домой в одном и том же состоянии. Послевоенная реальность оказалась тем, к чему Агата не была подготовлена.

Вдали от Торки она чувствовала себя немного потерянной. Почти все, кого она знала, жили в Девоне, а ее единственная лондонская подруга — Нэн Уоттс, невестка Мэдж, которая в 1912 году вышла замуж за Хьюго Поллока, к тому времени покинувшего ее, — была настолько богаче, что их общение казалось невозможным, хотя в конце концов Агата все же навестила Нэн в ее доме в Челси.[127] Не то чтобы Агата так уж нуждалась в друзьях. Она была не из тех женщин, которые обожают часами сидеть и болтать с другими женами. Несмотря на то что ей нравилось играть в создание семейного очага, «она презирала „женщин-семьянинок“ (в чем сама призналась в „Неоконченном портрете“), целиком поглощенных детьми, слугами и домашним хозяйством». Ей требовалось, чтобы Арчи был товарищем, его дружба была для нее бесценна и казалась волшебством. Но он работал днями напролет, а ей эти дни надо было чем-то заполнять. Агата всегда любила, чтобы у нее было достаточно неторопливо текущего свободного времени. В этом пространстве покоя и тишины оживало ее воображение. Но размышлять и фантазировать она привыкла в пределах эшфилдского ландшафта с его холмами, окруженными морем, а не на хмурых после войны улицах района Сент-Джонс-Вуд.[128]

Теперь Лондон был совсем не тот, каким она помнила его по детству, когда навещала своих бабушек в Бейсуотере и Илинге. Тогда она, как «Джейн Марпл, бело-розовая любознательная девочка», катила по его улицам в четырехколесном экипаже и глазела на фарфор, выставленный в витринах «Арми энд нейви». Теперь Агата не выглядывала больше из-за оконных шторок. Даже ходить по улицам пешком и посещать магазины было для нее в новинку. Необычностью поражали также безликость, анонимность людских толп, грубые голоса. Торкийская жизнь была теплой, привычной, упорядоченной; там Агата знала всех или по крайней мере знала людей, которые знали остальных; там она была «мисс Агатой», «мисс Миллер» со всеми вытекающими последствиями. «Миссис Кристи» стала кем-то другим, ей самой неизвестным, половиной пары, но в то же время — как замужняя женщина — и самостоятельной личностью. Свобода нервировала. Позднее Агата описала день, когда было объявлено об окончании войны: после урока стенографии она

«…вышла на улицу и побрела словно в тумане. И здесь меня поджидало самое невероятное зрелище. До сих пор вспоминаю его даже с каким-то страхом. Повсюду на улицах танцевали женщины… Страшноватое впечатление. Если бы возле этих женщин появились немцы, женщины наверняка разорвали бы их на куски. Некоторые из них, помнится, шатались и вопили — полагаю, они действительно были пьяны, но казались пьяными все».[129]

Бесконтрольность всегда пугала Агату. Не испытав до той поры мертвенного холода, который сковывает человека, когда контроль оказывается абсолютным, непроницаемым, она ненавидела ее, пожалуй, больше всего. Во время войны, когда приходилось одной по вечерам возвращаться из госпиталя, ей доводилось сталкиваться с разнузданным поведением пьяных солдат. Но тогда она шла домой, в Эшфилд, и, миновав садовые ворота, оказывалась в безопасности.