Афродита - [8]
— По его виду не скажешь, что он слишком счастлив. Почему он так печален? Будь я на его месте, я был бы счастливейшим из смертных. Вот бы оказаться вместо него во дворце хоть на одну ночку...
Солнце уже скрылось за горизонтом, но женщины без устали рассматривали человека, который был предметом их тайных вздохов. Что же касается самого Деметриоса, то, казалось, он и не подозревал об оживлении, которое вызвал в толпе, а стоял задумчиво, облокотясь на парапет и наслаждаясь звуками флейт.
Певицы еще раз собрали деньги, затем закинули флейты за спину и направились к городу.
Ночь приближалась, и женщины небольшими группами возвращались в Александрию. За ними плелись мужчины, однако красавицы смотрели только на Деметриоса. Последняя из миновавших его женщин со смехом бросила ему желтый цветок. Набережная опустела, и ее окутала тишина.
Деметриос
На площади, покинутой толпой, остался один Деметриос и долго еще стоял, опираясь о парапет. Он слушал шум моря, хлопанье парусов и шепот ветра среди звезд. Над городом висело облачко, загораживая от людей луну, но вся дамба была залита мягким светом.
Молодой человек рассеянно огляделся. Туники девушек, что играли на флейтах, оставили в пыли длинный след. Он воскресил в памяти их лица: старшая показалась ему довольно хорошенькой, а вот в самой юной не было никакого очарования. Все уродливое заставляло его страдать — вот почему он тотчас же выкинул флейтисток из головы.
У ног что-то блеснуло. Он наклонился и поднял табличку для записей из слоновой кости с привязанной к ней серебряной палочкой для письма — стилем. Воск на табличке почти стерся, так что последние слова были нацарапаны прямо на кости.
Деметриос вгляделся. «Родис любит Миртоклею» — всего три слова. Трудно было угадать, кому из ушедших флейтисток или певице принадлежала эта табличка, но все же какое-то мгновение Деметриос колебался между решением догнать девушек и вернуть то, что было памятью о любви, — и нежеланием трогаться с места. Однако едва ли он смог бы найти их в городе, да и интерес к ним иссяк, так что он повернулся и бросил табличку в море.
Она скользнула по воде, словно белая птица, но в ту же минуту исчезла в темной глубине с чуть слышным всплеском. Только при той тишине, которая воцарилась в порту, можно было расслышать этот звук.
Деметриос поудобнее облокотился на парапет и повел вокруг рассеянным взором.
Деметриос боялся жизни. Он выходил на улицы, только когда смолкали последние отзвуки дня, и возвращался к себе, едва заслышав приближение торговцев рыбой и зеленью, которые появлялись с рассветом. Удовольствие существовать в мире ночных теней, властвовать над ними стало для него таким острым, что он уже и не помнил, когда в последний раз видел полуденное солнце.
Деметриос скучал. Царица уже набила ему оскомину.
Теперь он с недоумением вспоминал свою радость и гордость, которые овладели им три года назад, когда царица, соблазнившись скорее его молодостью и красотою, нежели славой гениального скульптора, призвала его к себе и велела объявить о его появлении у Вечерних Дверей дворца. До сих пор эти самые двери воскрешали в нем одно из тех воспоминаний, которые своей чрезмерной нежностью в конце концов отягощают душу и становятся непереносимы.
Царица приняла его в одиночестве, в своих личных покоях, состоявших из трех маленьких комнат. Она возлежала на левом боку, утопая в море зеленых шелков, которые, бросая отсветы на ее черные локоны, придавали им странный пурпурный оттенок. Ее молодое и прекрасное тело было облачено в откровенно-бесстыдный наряд, который специально для нее сделала одна фригийская куртизанка и который не скрывал ни одного из всех тех двадцати двух потаенных местечек, зная которые, опытный любовник может довести женщину до умопомрачения. Костюм был настолько удобен, что даже неистощимому на ласки и эротическую фантазию любовнику не нужно было снимать его с царицы.
Деметриос, почтительно опустившись на колени, поцеловал, словно драгоценность, маленькую ножку царицы Береники.
Госпожа встала.
Словно обычная рабыня, которую пригласил позировать скульптор, она без стеснения сняла корсаж и подвязки, освободилась от налета кисеи, сняла даже браслеты и перстни и стала, раскинув руки, подняв голову, украшенную ниткой кораллов, касавшихся ее щек.
Она происходила из рода Птолемеев и была сирийской принцессой, а через Астарту, которую греки называли Афродитой, считалась родственной и с богами. Деметриос знал, как она гордилась своим происхождением. Поэтому он не удивился, когда царица высокомерно произнесла: «Я происхожу от Афродиты. Возьми же свой мрамор и резец и покажи мою красоту народу Египта. Я хочу, чтобы мой образ обожали так же, как образ Астарты».
Деметриос с первого взгляда угадал те глубины чувственности, которые таило это прекрасное тело, а потому, признавшись: «Я поклоняюсь двум богиням», — смело обнял царицу. Лицо Береники не выразило ни удивления, ни гнева, однако она слегка отстранилась и спросила: «Разве ты считаешь себя Адонисом, которому дозволено касаться богини?»
— «Да», — ответил он не колеблясь. Царица взглянула испытующе, потом чуть улыбнулась и протянула задумчиво: «Пожалуй, ты прав...»
