Африка: Сборник - [202]

между пучинами тени и света.

И большой, ах! очень большой красный дом,

где кровоточит любовь моя, словно пучина

Без дна. Там высятся к северу, по левую руку,

стены форта д’Эстрэ

Цвета тоскливо свернувшейся крови.

И ВНЕЗАПНАЯ ДРОЖЬ

И внезапная дрожь, содроганье внезапное

грохотом грома, жалом кинжала.

Как ночной мотылек, зачарованный пламенем лампы,

Я бесцельно брожу, я кружу, и я крылья души опаляю

обольстительным пеньем сирен — твоих писем.

И под рукой книги нет никакой,

чтобы целительным ливнем пролиться над моею тоскою.

И мой дух бесприютный пустыннее, чем Сахара.

Вон он, горестный прах моего опустелого,

засохшим цветком поникшего сердца.

Ты одна только можешь спасти, вернуть мне надежду,

только ты и твое живое присутствие,

Только ты, мое настоящее время,

изъявительное мое наклонение,

мой глагол совершенного вида,

Только ты, само совершенство,

только сама, а не письма твои,

только губы твои, благодатнее летнего солнца.

Я тебя жду в глубине своего ожидания, жду,

чтобы смерть воскресить.

И СОЛНЦЕ

И солнце, как огненный шар, к румяному катится морю.

Я в лабиринте тропы заблудился меж бруссой и бездной.

И неотступно за мной по пятам

аромат горделивый и нежный струится,

щекоча заманчиво ноздри.

Он струится за мной по пятам, и ты тоже за мной

неотступно идешь по пятам, мой двойник

неразлучный.

Погружается солнце в тревогу,

В мельтешение света, в трепетание красок,

в смешение яростных криков.

На поверхности моря пирога, тонкая, точно игла,

напоказ выставляет хвастливо

Гребца и его двойника.

И кровоточат песчаники мыса Наз, когда маяк

зажигает огни на груди скалы вдалеке.

И мысль о тебе пронзает грустью меня.

С тобою всегда мои мысли — когда я иду,

и когда я плыву,

И сижу, и стою — мои мысли с тобою всегда,

Утром, вечером, ночью, и если я плачу,

и если — что тоже бывает — смеюсь,

И когда говорю, и когда я молчу, и в радости,

и в беде.

И когда о чем-то я думаю, и когда не думаю вовсе —

Все равно, моя дорогая, мысли мои о тебе!

ШЕЛ ДОЖДЬ

Шел дождь всю ночь напролет.

Мои мысли летели к тебе в сернистом свечении мрака.

Море, злобно ревущее море осыпало своими плевками

зеленую черепицу.

Мы изнывали в тревоге под громовые раскаты,

под завывание ветра, под нескончаемо долгую

И такую пронзительно нежную жалобу Ангела смерти.

Вот и опять я томлюсь в рокочущей бездне дворца,

В испарине тяжких мигреней, как в детстве в Дьилоре,

Когда мама умела все страхи мои осадить, обложить

листвой маниоки, обложить их, смирить, отогнать.

Мне в Жоале по-прежнему трудно и больно дышать,

и назойливо липнет к душе лихорадка —

Вечерами, в часы первозданного ужаса.

И мне снова пригрезились юные грезы мои.

Мой друг чужеземный рассказывал мне о прохладе

сентябрьских лугов

И о розах в Теншбрэ, сверкающих радужно

в простодушье доверчивом утра.

Я о девушке грезил, чье сердце благоухало,

А когда она гневалась, из глаз ее сыпались молнии

С явственным запахом серы — как бывало, ты помнишь!

с тобою и как с небесами порою случается

в ненастные ночи сезона дождей.

О ЧЕМ И О КОМ

О чем и о ком ты думаешь, как ты живешь?

А я здесь о море и небе не думаю, я здесь морем

и небом живу,

Как дикие утки над морем, и моя авторучка

Крылата, как дикая утка, парящая вровень с волной.

Я живу волной, живу синевой, живу песка белизной

и его золотистым свеченьем,

И краснотой мыса Наз, довольно похожего

на нос португальского родича

И испещренного пятнами древних руин[42]

Несмотря на крикливую птичью возню,

Я дышу ароматами моря, я на закате вдыхаю

запахи йода, и соли, и рыбьих молок,

Я дышу духовыми оркестрами солнца

под пылающим тентом полудня,

А ночами — ласковым смехом, звенящим средь пальм.

Ибо думаю я не о чем, а только о ком:

я тобою дышу, я тобою, живою, живу.

ПИСЬМО ТВОЕ НА ПРОСТЫНЕ

Письмо твое на простыне, под благоухающей лампой.

Голубое, как новенькая сорочка, которую юноша гладит,

напевая вполголоса

Над утюгом. Голубое, как небо, как море,

как моя мечта.

Письмо твое. И море опять обрело свою соль,

воздух — свое молоко, хлеб — свой рис. Все вокруг,

еще раз скажу, обрело свою соль.

Снова жизнь обрела свою силу, а письмо свой смысл

сокровенный,

Свой божественный смысл и движенье.

Письмо твое, без которого жизнь

быть перестала бы жизнью.

Губы твои — моя соль, мое солнце, воздух мой свежий,

мой снег.

ТРУБНЫЙ ЗОВ ЖУРАВЛЕЙ

Трубный зов журавлей? Или это твой лик

проступил предо мною во сне,

В проблесках первых рассвета, и твой мне послышался

смуглый и ласковый голос, прогоняющий страхи?

Я отворяю окно, выходящее на море, отворяю небо свое.

Остров Горэ в замешкавшейся темноте высится

глыбой туманной, огромной, как плезиозавр.

Но теплятся шесть свечей, будто шесть светлячков,

и сверкает сигнальный огонь на северном выступе,

И море лучится, и улыбка лучится твоя

в брызгах опаловых утра.

Вот и пироги мои — они возвращаются к берегу,

когда ватерлиния погружается в воду.

Всю ночь до утра ловили они твои мысли.

Загорается море лучезарным сиянием детства.

И многоцветием радужных красок вспыхивают цветники,

и деревья, и туманы в сердце моем,

И золотистое благоуханье ююбы, твой аромат,

И металлически звонкие крики дроздов,

Дающие мне утешенье.

ИБО УСТАЛ Я

Ибо устал я. Пароходный гудок долетает из-за Горэ

и плывет охотничьим кличем