Афорист - [32]

Ему было так, что он радовался одиночеству и даже тому, что рядом с ним нет сейчас даже тех, кого он любил более всего на свете, — жены и дочки.

«Под бирюзовым парусом Вселенной».

Бормоча эти слова, Семивёрстов шёл туда, где его никто не ждал, но все знали и помнили о нём.

Белоснежный Семивёрстов шел под парусом. Он впрямь походил на корабль. Белые штиблеты, белые брюки, белая майка, белые волосы ёжиком…

Не правда ли, странное согласование?

Впереди в самом тупике уже виднелся домишко под шифером. Там когда–то родился Семивёрстов. Туда его приводит хотя бы раз в год старый просёлок. Туда его тянет некая сила. Особенно сильно — летом. Туда он наведывается чаще всего один. Живёт под отчей крышей дней несколько. Такой у него отпуск. Такой у него отдых. Чуть больше недели, а хватает, чтобы восстановиться и потом целый год себя не жалеть. Работа у него тяжёлая. Он учит детей стрелять.

Автомобиль шёл так быстро, что, пока он объяснялся в любви, минуло двенадцать километров. Это он заметил машинально, потому что в исступлении признания всё время смотрел на спидометр.

Вовс не рослее многих. Но всегда на танцах его рыжеватая шевелюра возвышалась над головами иных. А всё потому, что этому симпатичному аборигену любой ценой хотелось быть выше других. Он скачет бедняга. Скачет, но не летает.

…Твой острый сверкающий след. Гений.

Эти всхлипы и вздохи, и позы.

Эти тонкие нежные розы,

Что питаются соком сердечным,

Отличаются запахом млечным.

Вовс — Ва:

— Никогда больше не рассказывай мне о том, как ты убивал кроликов или других животных, — тихо сказала Ва.

— Ну, ты же знаешь, в моих жилах течёт кровь жестоких кочевников.

— Всё равно.

— Ты, наверное, думаешь, что я такой, как другие из наших? Я цивилизованный абориген. Просто у меня в голове сумбур.

— Захотел казаться интересным?

— Может быть.

— Зачем вам овцы, вы ведь мясо не едите?

— Для брынзы и шерсти, а вам — продавать баранину.

— Нам продавать? Это ведь грех по–вашему, не боитесь?

— Волка бояться, овец не держать.

— Ладно! Не зевай! Клюёт у тебя снова.

В манерах Ва сквозила дамская странность, которую некоторые склонны называть придурью. Я же считаю проявлениями нерастраченной энергии, застоявшейся жидкости любви. И не будь этого совершенно страстного какого–то желудочного голоса, пожалуй, с такой девицей было бы интересно пофлиртовать. Легкая тень будущих усов по–своему очаровательна. А тёмные глаза и грива слегка курчавых волос, падающих на лоб в юношеских прыщиках, не могут быть помехой подобному общению.

На ярко–синем, как пасхальное яйцо, небе стояли сверкающие, просто ослепительно сверкучие облака.

— А теперь, Вовс, я вовсе не шучу. Такие дела, милый Вовсе!

— Нам пора находить общий язык, — прошептал он.

И она показала ему язык.

— Я люблю тебя.

— Я тоже.

— То есть ты любишь себя?

— Но тебя сильнее и крепче.

Вовс решил показать её родителям. Он жил в большом доме, где в каждой комнате, называемой кабинетом, день и ночь горели настольные лампы под кепками абажуров цвета морской волны. А по двору ходили куры и разговаривали, возвышая голоса на последних нотах фразы.

Вовс:

Я вдыхал аромат её тайны. Нежное золотое руно щекотало мне лицо. Какого бы цвета ни было руно, оно всегда золотое.

Надевая его, мы, хоть на несколько мгновений, забываем наши невзгоды. Оно согревает нам сердце, очищает его от горечи, а уму и телу даёт новые желания.

Лодочный сарай настежь. По разбросанным по песку валикам и следам толчеи Семивёрстов понял, что катера нет на месте.

— Когда это случилось? — спросил он Терентия, сразу же нарисовавшегося во дворе, едва хозяин ступил в калитку.

— Дак, ничего такого, — подслеповато глядя, говорил старик — одно плечо выше, другая нога короче, худенький и коричневый, как бондарная доска. — Валя это. Дочка твоя. Я для неё открыл дом и всё такое.

Семивёрстову более не хотелось разговаривать. Положил руку на плечо соседа. Постоял в молчании. Буркнул:

— Иди себе. Потом пообщаемся.

Сам пошёл в незапертый домик.

В тамбуре валялись зелёный рюкзачок, мужские кроссовки.

«Что ж это такое деется, милашка?! — занервничал Семивёрстов. — Никак экзамены завалила и теперь прячешься от родительских охов и ахов? Ругаться не будем. Никаких резких движений. Сама она, похоже, не в духе. Лодку взяла, решила проветриться. Она воду любит, катер тоже. А я тут пока соображу, что поесть приготовить…»

Семивёрстов поставил чайник. Открыл погреб. Принёс и залил водой кусок солёного балыка — пускай вымокнет. Уж очень, видать, крутой. Накопал затем картошки. Чистить не стал. Помыл и стал варить в мундирах.

«Значит, не поступила. Ну, ничего, только семнадцать. На следующее лето сдаст. Надо бы Таму остепенить: пусть дочке помогает. У неё же в университете всё свои люди. Нечего играть в объективность. Теперь без руки не прорваться. Пусть у тебя хоть семь пядей во лбу».

Послышался знакомый гуд. Из–за мыса, круто накренясь, вышел белый, с красной строкой номера на борту катер. В катере двое — отметил Семивёрстов.

Семивёрстов скрылся в домике, решил явиться полной неожиданностью для дочери.

Всё было сделано, как надо: мотор был заглушен загодя, винт поднят. Катер по инерции выскочил на песок. Спутник Ва — щуплый парень, словно что–то почувствовав, робко оглянулся на двор. Дернулся было вытаскивать лодку на берег. Ва беззаботно махнула рукой, мол, оставь, пусть будет пока там. По жестам её Семивёрстов понял, что она распорядилась об улове, который, видимо, был хороший, и побежала домой.