Афина Паллада - [24]

Своим характером, вспыльчивым, переменным, она бы мешала ему писать. Она даже порочна.

Пусть же он никогда не узнает этого! Так лучше. Человечнее. Правильнее. Люди должны быть героями.

Все-таки она счастливая. Только счастье ее не блаженство. Уже никогда не будут они вместе.

Но увидеть его когда-нибудь она еще должна.

И когда быстротечно минула молодость, в прах рассыпались ромашки, привезенные из Америки, когда выросли дети, голова стала серебряной, а морщины искупили ошибки юности, — она приехала в страну своей первой любви.

Траурный кортеж повстречался ей.

— Джек Лондон! — гулом отдавалось в ушах. — Джек Лондон…

Плакали юноши, сразу став мужчинами; девушки несли венки; хмурились кочегары и грузчики, провожая своего парня дальше, чем котиковые острова; социалистические лидеры говорили: Джек Лондон — поэт рабочего класса; мужественно крепилась у могилы жена, замечательная женщина, друг писателя.

Он любил жену, вряд ли вспоминал увлечения молодости и удивился бы нашему рассказу, в котором первое место отдано не жене, а Элине. Но в сердце художника есть тропы, о которых и он узнает не сразу.

Он не мог не чувствовать в своей жене присущего всем женщинам древнего инстинкта самки, ищущей пещеру потеплей, поукромней. Он мирился с законностью этого инстинкта. Но не залепит ли он сладким воском инстинкты боя, звезд, высоты у самцов? Как примирить женское, материнское с беспощадным ветром истины, стремления к правде и красоте, которые не всегда находятся в собственной пещере?

Элина осталась как бы загадкой, и он разгадывал ее на свой манер, что и оказалось верным для искусства, самого красочного проявления жизни.

Свою жену он тоже наделил лучшими качествами настоящей женщины. А наделив, открыл их в ней в самом деле. Но в его произведениях есть большие женщины и маленькие. Последние по-своему привлекательны, но первые стали любимым идеалом настоящих мужчин.

В стороне, далеко от близких покойного, стояла иностранка, которую никто здесь не знал. Ей виделся старый велосипед, ночь, океан, и рядом точно и нетерпеливо стучало сердце того, кто уснул навеки…

Ах, как близко была его потная горячая шея, его умные, прилежные руки, так и не обнявшие ее никогда.

ЧАЙНОЕ ДЕРЕВО

Он был деревом, корни которого постоянно натыкались на обрезки жести и битое бутылочное стекло старых мусорных ям. Корни извивались, ища добрую землю, истекали янтарной слезой. Этого не видели. Дерево было необыкновенным — прямой белоснежный ствол, крупные алые листья и плоды фиалковой свежести.

С радостью согласился бы он охотиться на жар-птицу, добывать жемчуг в какой-нибудь среднерусской речонке, где и водяные жуки большая редкость, или помчался бы разыскивать тунгусский метеорит, считая его снарядом марсиан.

Он умел летать без помощи стальных аппаратов, свежую воду мог превратить при случае в вино и без труда извлекал из любого куриного яйца, светящегося желтком, золотую монету.

При этом он прозябал в заиндевевших лачугах, выслушивал брань и оскорбления и чаще бывал голодным, нежели воспевал обилие портовых базаров. Поэтому обывателям соседних домов он казался нерасторопным, несчастным и недалеким.

Если бы в то время душу его просветили, как тело просвечивают рентгеном, то в сумерках мира душа предстала бы голубым клочком весеннего неба. Под небом, словно статуи Командора, грозно серебрятся высокие скалы, покрытые самшитовыми рощами. У подножия скал мы бы услышали рокочущий прилив счастья — острый плеск полуденной волны, по-детски играющей тысячелетними раковинами. Увидели бы крупную душу, легшую потом ничком.

Годами рылся он в полутемных библиотеках, разыскивая пожелтевшие рукописи алхимиков, штурманов, врачей. Разгадывал магические пентаграммы. Изучал карфагенские и японские карты дна океана с крестиками, отмечающими затонувшие бриги с грузом античных статуй или сокровищ Атлантиды. Случалось, что он покупал на «табачные» деньги крошечный кораблик с цветными лоскутками парусов. При убогом свете керосинового фонаря кораблик светился и вспыхивал то бортовыми, то носовыми огнями. Игрушки недолго бывали у него — он дарил их детям, потому что дети восхищались ими не меньше его.

Человека волновал осенний перелет птиц и тревожили ржавые бочки с тухлой сельдью. Птицы не все долетали до цветущих берегов — многие разбивались о провода, коченели в туманных лиманах, становились охотничьими трофеями. А бочки, он был уверен, сделаны из красного дуба или манцениловой древесины и наполнены столетним ромом, белым пергаментом древних поэм или сырым золотом.

На каждый грубо сколоченный матросский сундук он смотрел, как на тот, в котором блистает, как Сириус, самый крупный алмаз мирозданья. Достать алмаз пока невозможно — всякий раз сундук захлопывался, отсекая руку смельчаку. И на крышке загорались медные слова — сделан в тысяча четыреста таком-то, мастером таким-то.

Легкий бриз, сорвавший листок с миндального деревца, мог обидеть его. И мог обрадовать ураганный шторм, ревущий гибельные гимны над мужеством поднятых парусов.

Тогда у него не было одеяла, и его уже немолодое тело жалко протестовало в зимние холода и проклинало душу, все более сверкающую от страданий.