Афганский дневник - [22]

На истоптанном асфальте уже вышагивало новое подразделение. Четкости в ударах ног и равнении шеренг было хоть отбавляй, но энтузиазма по-прежнему не наблюдалось.

В аккумуляторной жалоб не было, зато спросили о почтовике.

— Витаете тут в своих кислотных облаках, вентиляцию себе толком наладить не можете, а от меня требуете, чтобы небо провентилировал, Змеи Горынычи, — закончил любимой присказкой Мамыкин.

Аккумуляторщики улыбнулись, но тоже без особого воодушевления, хотя знали, что «Змея Горыныча» майор употребляет обычно в знак расположения и симпатии, нерадивый солдат от него этой дружеской фамильярности не дождется.

— Чем смогу — помогу. Но и у вас возможности есть. Не будете их использовать — накажу. И без всяких эмоций.

Это была другая ходовая присказка Мамыкина. Однако сейчас он употребил ее, пожалуй, не в переносном, а, скорее всего, в прямом смысле: дескать, накажу, не волнуясь, не проявляя жалостливых чувств.

Возле штабной палатки Мамыкина окликнул майор Жуков:

— Николай Иванович, о почтовике ничего не слыхать?

— Вячеслав Евгеньевич, я об этом чертовом самолете уже думать не хочу. Без всяких эмоций. Невозможно работать. Куда ни зайду — почтовик да почтовик. Нас зачем сюда доставили, почту поджидать?

— Думаю, не только за этим. Но у тебя такой расстроенный вид, будто уже знаешь, что метеорологи в скором времени ни окошка, ни форточки не обещают.

— Быть того не может. Давай к ним сходим.

— Зачем ходить, когда только что звонил? Не обнадеживают. Если появится, мол, просвет, то известим. Давай лучше поговорим о том, что ты увидел строгим взглядом политработника в одном из вверенных мне подразделений. Факт твоего визита в аккумуляторную мне уже известен. Согласен, Николай Иванович, аккумуляторы заряжать надо, но не за счет здоровья людей — оно всего дороже.

— У меня через двадцать минут совещание, Вячеслав Евгеньевич.

— И у меня тоже. На воздухе пока погуляем, заодно и вопросы решим.

Шли двое молодых, в общем-то, людей, внешне выглядевших почти мальчишками. Правда, Жуков более плотен, чуть заметно сутулится, и, когда снимает фуражку, видно, что светлые тонкие волосы возле висков слегка поредели. Но не бывать ему солидным, пока с годами не выцветет открытая, доверчивая синева глаз. Мамыкин пониже, строен, жилист. Совсем без напряжения держится прямо, будто только что вернулся с плаца, где день-деньской отрабатывал строевую стойку. Правда, чуть больше обычного сутулится сейчас Жуков, и покраснело от горных ветров, проявив под тонкой кожей сетку кровеносных сосудов, лицо Мамыкина…

А почтовик все же прилетел. После ужина. Но Мамыкин его проспал. Весь день держался, хотя предыдущей ночью прикорнул всего часа на три. К вечеру, однако, почувствовал, что пружина может перекрутиться. Тем более что в эту ночь запланировал проверку караульной службы.

В дощатой комнатке политработников, где только потому умещались четыре кровати, что поставлены были в два яруса, попыхивала самодельная экономичная печь-труба на солярке. Температура была в самый раз, но, если бы даже в комнате пошел снег, Мамыкин бы не оторвался от письма. Сидел в майке, в трусах. Читал торопясь, пропуская слова и целые предложения — по смыслу. Сын нормально… Никто не болен… Соскучились… У Жуковой, Славиной жены, молоко пропало. Стоп, почему? «Слух прошел, что вы там… Жена очень волнуется за Славу. Да и состояние у нее после тех родов сам знаешь какое. Вчера была у нее, она тоже писала письмо, но сказала: не хочет Славу волновать. Ты тоже ему ничего не говори, у вас и без наших бед забот много».

Теперь можно было перечитать письмо спокойно, без волнения и спешки, радуясь относительному благополучию родного семейства. Но не шла из головы мысль о Жукове. Три месяца уже сыну, а он и не видел его почти, зато переживал с каждым днем все сильнее, будто что-то предчувствовал. Понятно, не пропадет малыш: женщины в гарнизоне дружные, помогут молодой матери. А все же очень жаль Вячеслава, и без того у него нелегкая судьба.

О детстве Жуков вспоминал неохотно. Сказал однажды про детдом где-то в Эстонии. Сообщил, что восьмилетку заканчивал в интернате. После работал каменщиком-монтажником, жил в строительном общежитии. Веселел, вспоминая знакомство с будущей своей женой: прознал как-то, что в вечерней школе учится симпатичная девушка, заявился прямо в класс, попал на урок математики. Вызвался решать уравнение и решил. А когда учитель спросил: «Вы новенький?» — думал-думал, как объяснить ситуацию, и в конце концов брякнул: «Нет, я погреться зашел…» Так и остался в вечерней школе, закончил ее, а на той девушке со временем женился.

— Я, в общем-то, человек не слишком честолюбивый, — признался однажды Жуков. — Но самолюбивый. Какой смысл дожидаться наказания, когда можно сделать порученное задание в полную силу?

Мамыкин знал, что основа здорового самолюбия Жукова — любовь к своему делу. Не случайно же с приходом Вячеслава в подразделение не было ни единого перебоя в тыловом обеспечении. Возможное ли дело — даже во время полевых учений сухие пайки оставались нетронутыми, успевали готовить десанту горячее. И какой ценой достаются эти блага, Мамыкин тоже знал, сам Жуков порой питался всухомятку, спал урывками, рисковал жизнью на горных дорогах…