Аэций, последний римлянин - [94]

— Говорят, во время последней войны, сиятельный, свойственники и друзья твои Оммаций, Фаустин и Домиций геройские дела творили: где и как могли, трепали крылья императорского войска…

Авит устремил на Аэция спокойный, полный достоинства взгляд.

— Поистине обижаешь ты меня, славный муж, не изволив и меня упомянуть в связи с этими делами… Не раз и не два я во главе своих букцилляриев и колонов должным образом проучил самых лихих грабителей, каких знает мир, — гуннов…

— И ты смеешь об этом говорить, сиятельный префект?! Ты знаешь, что за такое дело, как за обычную измену, надо вешать… рубить… конфисковать имущество?!

— Знаю… Я видел целые поместья, развеянные с пеплом… видел целые леса повешенных… сенаторов и посессоров, закованных в цепи… Сиятельный Литорий отлично преследовал и карал измену. Налетают дикие гунны в городок, в виллу, в деревню… Грабят, бьют… насилуют женщин… режут скот… Когда же чья-то рука поднималась для защиты, вмешивается военный закон в лице начальника конницы и восклицает: «Измена… пособничество готам… насилие над союзниками!» А потом огонь, меч, виселица, цепи… Некоего почтенного сенатора из Битуригии кинули в тюрьму, потому что он действительно не знал, кто же собственно враг, а кто союзник: гот или гунн?!

Аэций не спешил с ответом. Какое-то время молча разглядывал он префекта: его пурпур, маленькие холеные руки, бороду с золотистым отливом, небольшие, очень стройные ноги, гемму на мизинце правой руки. И только когда заметил, что испытующий вопросительный взгляд Авита начинает выражать превосходство и торжество, — он негромко, но отчетливо, твердо и резко сказал:

— Ты хорошо сказал, сиятельный Мецилий: военный закон… Тяжелый это закон, но самый главный… Мне ли тебя учить, потомка стольких поколений сенаторов, что salus rei publicae suprema lex?..[86] Согласен. Гунны были непокорны, обременительны, нередко буйны, жестоки и дики. Но они сражались за римский мир. Что значат десятки сожженных деревень, разрушенных вилл, разграбленных поселений, когда те, кто жег, разрушал и грабил, несли на своих копытах и на остриях своих мечей победу Рима.

Авит весело рассмеялся.

— Несли, да не донесли, Аэций. В том-то все дело. Зачем же были все эти жертвы, которые население Галлии — неважно, добровольно или нет — должно было приносить дикости союзников pro saluta rei publicae, если все это завершилось только поражением и позором?! Я не одобряю того, что сделал Теодорих с захваченным римским полководцем, но воистину, Аэций, никогда ни один враг — внешний или внутренний — не причинил тебе, твоей славе и твоим трудам на благо римскому миру такого ущерба, как глупец, безумец и высокомерный гордец — истый пузырь, надутый пустой гордыней, — мерзкий язычник Литорий.

Аэций побледнел.

— Не смей так говорить о Литории, — еле сдерживая ярость, процедил он сквозь зубы, — это был мой самый дорогой друг… Позор тебе, Мецилий!.. Слышишь?.. Это я говорю тебе не как патриций префекту, а как полководец своему бывшему солдату: позор римлянину, который бесчестит умершего… пусть даже словом..

В свою очередь побледнел Авит.

— Я не хотел обидеть ни тебя, Аэций, ни твоих чувств… и не хотел бесчестить мертвого… Но я галл и христианин и сердце мое не может не кровоточить при виде бед, которые обрушиваются на мой край, и не могу не выказывать отвращение, когда полководец христианской империи, правая рука христианского патриция, отправляет богомерзкие обряды и свершает языческие гадания, бесчестит христовых епископов и само христово учение… Я не скрываю от тебя, Аэций: я радуюсь, вдвойне радуюсь поражению Литория. Во-первых, потому, что проявил свое могущество царь царей, справедливо, по заслугам распределив поражение и победу. А во-вторых, потому, что не удалось безумной голове твоего друга свершить жестокое, бесчеловечное намерение уничтожить народ, стереть с лица земли само имя готов…

Аэций смотрел на него уже без гнева, но с презрением и почти снисходительно.

— И это римлянин?! — воскликнул он голосом, полным издевки и горечи. — Посессор, сенатор и префект претория?! Поистине, как же еще может существовать Рим, и империя, и римский мир, если так разговаривают высшие императорские сановники?! Действительно, трудно поверить, Мецилий: неужели ты искренне хотел бы, чтобы над этим вот Арелатом, над Нарбоном, над Битуригией и твоими родными Арвернами простирал свою власть вестготский король, отторгнув их от единой Римской империи?

— Наоборот, Аэций… я ничего так не хочу, как вернуть империи Толозу, Новампопуланию и Аквитанию…

— Ты говоришь, как ребенок, сиятельный префект… как ребенок, у которого мячик упал в воду и который стоит на берегу, плача и вздыхая. Чтобы вернуть то, что у нас отняли варвары, требуется много жертв, крови, убийств, борьбы, уничтожений. И только действуя так, как Литорий, которого ты называешь жестоким и бесчеловечным, можно осуществить твои чаяния…

— Не только, Аэций… взгляни вот сюда налево…

Западную стену приемной комнаты претория украшала гипсовая группа: римский легионер в полном облачении времен Цезаря дружески пожимал локоть благожелательно улыбающегося галла с длинными, вислыми усами, в колючем шлеме на голове, в широких штанах на больших, толстых ногах, с огромным мечом в одной руке и продолговатым щитом — в другой.