Адресат неизвестен - [13]

— Пожалуйста, доктор, — говорю я любезно и, чтобы задержать его, добавляю самым восторженным тоном: — Хотела поблагодарить вас за эту изумительную мазь от боли в колене. Как рукой сняло!

Я вру, как нанятая. Во-первых, колено болит по-прежнему. Во-вторых, а может, и во-первых, я вообще этой мазью не пользовалась, потому что она щиплется и воняет. Доктор, по-видимому, сам удивлен результатом своих предписаний. Смотрит на меня подозрительно. Может, это первый случай в его практике, когда мазь помогла. Он откашливается и усмехается в седоватые усы. Доктор Свитайло уже немолод, но полон сил. Он увлекается греблей, плаваньем, рыбной ловлей.

— Вот так история у нас в Липове, а? — облокотившись на прилавок киоска, он затевает разговор, что мне весьма на руку.

— Вот именно, — доверительно шепчу я. — И ведь надо же так, что по дороге от вас ко мне… Вас очень выпытывал этот капитан из Варшавы?

— А как же, а как же. Спрашивал, не говорил ли Лагуна, зачем он к вам идет. Сразу видно, что он не знал Лагуну. От него добиться слова — все равно что из камня выжать воду. Так я и сказал этому варшавянину. И что второго такого скряги, как наш Шимон, я в жизни не видал.

— Что вы говорите? — я изобразила удивление, хоть это-то и я знала о старом садоводе.

— Представьте себе, он скряжничал, даже когда дело касалось цветов.

— Как же? Не понимаю.

— А так. Я сколько лет просил его, чтобы он привил в моем саду ту розу, что растет у него перед домом, на Заколье.

— Такая красивая, очень темная, цвета бордо?

— Бордо, бордо, — ирония, звучавшая в голосе доктора, означала, что я говорю о розах без малейшего понимания. — Особая, очень редкая разновидность, Rosa Nigra, или Nigrette, гибрид чайной розы, выращенный на розе дамасской; здесь ее зовут «Черная роза». Говорят, один-два таких куста росли когда-то у замка. Оттуда Лагуна ее и взял.

— Ну, а почему же он не хотел привить вам эту розу?

— А я знаю, дорогая пани Зузанна? Не хотел, и все тут. Уперся старик. Чтобы можно было хвастаться, что только у него есть такая диковинка. Уж каких я только денег ему за это ни предлагал!

Глаза доктора горели от зависти и злости. Я знала, что наш доктор выделяется среди всех коллекционеров и оригиналов Липова особенным накалом своей страсти. А его страстью были розы. О сделках, которые совершал доктор, чтобы раздобыть какой-нибудь особо редкий экземпляр розового куста, ходили легенды. Говорили, что жертвой этой страсти пал даже серебряный сервиз, фамильная ценность, «Душу он готов продать за эти цветы», — с горечью говорила мне Агата Свитайло, худая, болезненная женщина с грустным лицом.

— А как вы думаете, пани Зузанна, — он наклонился к окошку и возбужденно зашептал, — его внучка, Роза, не согласится ли она продать мне этот самый куст? Ведь ей же некогда за ним ухаживать, в этих делах разбираться надо.

Когда он отошел от киоска, тихо и неожиданно легко ступая при своей массивной фигуре, я подумала: «Для кого еще смерть старого садовода означает решение какого-то жизненно важного вопроса?»

Несомненно, к этой категории следовало отнести и Зентару, директора нашего кооператива. Я пришла к этому выводу, когда он появился у моего окошка, криво улыбаясь и нервно помаргивая глазками, один из которых был зеленоватый, а другой бурый. Вдобавок он сиял на весь Рынок своей рыжей щетинистой шевелюрой. Моя суеверная бабушка предостерегала меня против людей рыжих, да к тому же разноглазых. Но я, наверное, не из-за этого не люблю Зентару. И не из-за того, что он, как здесь говорят, тутошний, то есть жил в Липове до того, как эти земли опять стали польскими. Здесь осталось десятка полтора таких семейств, и с некоторыми из них я нахожусь в самых дружеских отношениях. Мы все сжились, сыновья и дочери «тутошних» вступили в брак с приезжими, и я, как и все другие жители городка, перестала даже обращать внимание на шероховатость «тутошней» польской речи. Но Зентара попросту несимпатичен. Он как-то настойчиво раболепствует, навязывает свои услуги. Каждый раз, как видит меня, он предлагает отложить мне дюжину стаканов, либо отрез новомодного ситца, шикарно разрисованного фиолетово-желтыми квадратами. Мне не нужно столько стаканов, потому что гости ко мне толпами не ходят, и я не собираюсь носить платье в фиолетово-желтых квадратах. Он это знает, но не может удержаться и угодничает, будто хочет связать меня благодарностью. Вдобавок мне совершенно непонятно, зачем ему подлизываться к кому бы то ни было, а тем более ко мне. Зентара — человек зажиточный. На прекрасно налаженной птицеводческой ферме и на огороде ведет дела его единственный сын, Томаш, об ухаживаниях которого за Розой шептались девушки на похоронах.

Зентара попросил «Панораму», купил одеколон, которого вполне хватает у него в магазине, нарядный почтовый набор, два бакелитовых стаканчика, пачку безопасных бритв и, выбирая мундштук для папирос, сообщил мне будто невзначай:

— Прибыли безразмерные носки, пани Мильвид.

— Не ношу, — ответила я лаконично.

— Но вашему племяннику, может, нужно. Я отложу.

— Спасибо. Я ему скажу.

— Горячий юноша, этот ваш племянник.