Адрес личного счастья - [9]

…Странно у них получилось с Егоровым… Конечно, тогда она была молода, красива и глупа… глупа… вся жизнь ощущалась как некий непрерывный праздник, и восторг только менялся, был все время новым и новым… конца не предвиделось…

Егоров подошел к ней на первом же институтском вечере. Именно так все и было: только заиграл оркестр, подходит кто-то такой громадный, сильный и добрый… — Егоров, значит.

Разрешите?..

Потом встречались… но как-то неактивно… слишком всего много было вокруг: и впечатлений, и событий, просто некогда было сосредоточиться… а вот на пятом курсе, когда уже диплом писали, вот тогда и пришла та самая весна, и были цветущие маслины над той самой лавочкой, которой ныне нет… и тоже танцевали на вечере, но вдруг все оставили и пошли, пошли сквозь город и так далеко куда-то, что уже и окраины кончились, и ни души вокруг, и было не то что холодно, а как-то остро ознобно, а может, это просто серебристый свет полной луны так действовал на них, и поэтому слова будто вспыхивали внезапным счастливым восторгом: «Ты чувствуешь, да?» — «А ты?» — «Как хорошо, а?..» Они вышли к реке, и тут Егоров вдруг будто захмелел, подхватил ее на руки, легко так, словно и не весила она ничегошеньки, она только-то и обмерла от сладкого ужаса, прижалась к нему изо всех сил… Ну вот тогда, значит, все и было…

Потом она уже вскочила вдруг и принялась хохотать. Так вот, без всякой причины, как ненормальная. Егоров сперва глядел с недоумением, а потом тоже как расхохочется, будто приступ накатил на него, не может остановиться — и все!

И Лариса как закричит на него:

— А ты чего ржешь? Ты доволен, да?.. Все уже получил?

И тут вдруг накатили такие слезы, Егоров и смеяться перестал, а все не мог ее успокоить…

Счастливы они были тогда, что и говорить… И в смехе счастливы, и в слезах, потому что обозначали они тогда только одно — молодость! И только в молодости счастье бывает таким вот ясным и верным… и конечно же, как всякое в нашей жизни такое вот ослепительно ясное и ослепительно верное, оно было-то просто беспомощным все от той же молодости — молодости… от неопытности, от наивности. Да если бы их и предупредили: мол, дорожите-то счастьем своим, держите его двумя руками, ускользнет… — да они бы не поверили и расхохотались, снисходительно похлопали по плечу: «Не понимаете вы, что такое настоящее счастье!» И если б даже им привели вполне конкретные и убедительные примеры, все равно б не поверили: «Так то с другими случалось, а с нами не может, нет. Вы просто не знаете еще, как мы любим друг друга. Это у нас навсегда! Навсегда! Понимаете?.. Нет, вам, наверное, такого не дано понять никогда! У вас, видно, не было ничего такого. Ну что ж… Жаль! Не повезло вам — вот и все!»

И Лариса действительно так истово верила, что весь Егоров принадлежит единственно ей, и так это надежно, так незыблемо… Да что вообще на этом свете может быть прочнее счастья? Что?..

Но стоило Майке Левицкой сказать ей…

Да нет, не так… Майка подошла к ней в буфете, когда там было полно народу, и негодующе выговорила, стараясь, конечно, чтоб все слышали:

— Скажи своему Егорову, пусть лучше не пристает! Такой нахальный — прямо совести никакой нет!

Лариса оставила свой пирожок и кофе, встала и пошла в тот самый скверик, которого теперь уже нет. Сообщение Майки так поразило ее, что она просто растерялась и ничего уже вообще не понимала. То есть чисто умозрительно она могла себе представить, что у Егорова никакой, возможно, любви и нет и все происшедшее накануне легко объясняется двумя такими емкими словами — «просто так»… Но все равно, и у игры ведь есть свои правила! Она просто еще не представляла, как это может быть, что известный ей человек вдруг оказывается подлым ни с того ни с сего. Да если и причина есть, все равно нельзя быть подлым! Нельзя! Нельзя!

В этот день она в институте уже не появилась, ходила по знойному городу, и пыльные витрины отражали тусклое пятно ее лица. Она этому пятну объясняла: «Нельзя быть подлым! Нельзя! Нельзя!»

Егорова она стала тщательно избегать. И когда он являлся к ней домой, не выходила. И все же как-то он подкараулил ее в коридоре, она как раз вышла из деканата, и схватил за руку, благо никого вокруг не было.

— Так в чем дело? — закричал он на нее даже с какой-то яростью, возможно и отражающей какие-то его чувства, но Лариса уже не верила ни в какие чувства вообще и потому сурово произнесла:

— Отпусти руку. Мне больно.

Руку Егоров отпустил и оторопело проговорил:

— Да ты что!.. Ты соображаешь или нет? Это же конец!

Ах, дура она была, дура! Так ни слова больше и не сказала ему! А ведь Майке Левицкой только того и надо было. Она ведь совершенно определенно нацелилась на Егорова, без всяких там шуточек…

Ну, а тут и Завьялов подоспел в самую пору. Она как-то шла преспокойно домой, а он догоняет:

— Можно я рядом буду идти?

— Ну, пожалуйста…

— Так я буду что-нибудь говорить, ладно?..

И ведь хотелось, чтоб кто-то что-то говорил. Держать все в себе непросто… А Завьялов словно догадался обо всем:

— Я буду ерунду говорить, но ведь это и неважно, правда?

— Правда.

Ей жалко, что ли! Но это только казалось так. А если по правде, то гнать надо было Завьялова в три шеи, а за Егорова хвататься мертвой хваткой, по-бабьи: с криком, со слезами… Дура ведь была, что же поделаешь!.. А может, и не дура. Она, наверное, и сейчас не смогла бы так… по-бабьи. Это просто не дано ей, и все…