Адрес личного счастья - [8]

Ну и опять, и уж в который-то раз, Завьялов остро ощущает, как не хватает ему чего-то такого объективного (а он бы согласился и на субъективное!) и обязательно внешнего, видимого, то есть такого, чтоб уже и говорить ничего не надо было, а они бы сами его вдруг обнаружили и поразились: «Вот вам и Завьялов! А мы-то…» Но — увы! — ничего такого нет у него и в помине, и вот уже проходит с каждым таким безрадостным днем, даже можно сказать определеннее: прошла вся, вся его жизнь, а эти затяжные монологи… внутри себя и для себя… тут вообще вырисовывается издевательская картина, если присмотреться. Ведь получается так, будто сидит он на велосипеде, изо всех сил вращает педали, но колеса не несут его куда-то вдаль, как им положено, а вхолостую вращают ролики, на которых они специально так установлены. Велоэргонометр называется такой велосипед, и весь его смысл совсем не в том, чтоб ехать, а замерять, сколько истрачено сил. И вот он, Завьялов, очень напоминает в своих монологах человека, который, встав с такого велоэргонометра, вдруг заорал: «О-го-го! Посмотрите, где я!» А он нигде. Он на том же самом месте. Велоэргонометр — буквальная интерпретация пословицы «Где сядешь, там и слезешь».

«Ну так где же справедливость! Где она?..» — отчаянно и немо вопит Завьялов, а потом тихо, чуть не со всхлипом цитирует: «Все говорят: нет правды на земле… Но правды нет и выше!»

Господи, да откуда же это?.. Вот, пожалуйста! Всем известная строчка из классики, а я уже не помню, где это и что это! Эрудит!

Ладно. Неважно.

…Таня наконец положила трубку, заглянула за кульман к Завьялову:

— Виктор Васильевич, вы хотели позвонить? Так вот, пожалуйста! Я тут с мамой заболталась.

— А откуда это известно, что я хочу звонить?

— Ну-у… вы все время выглядывали, я думала — хотите позвонить…

Завьялов неопределенно дернул плечом и, выждав, стараясь не быть торопливым, направился к телефону. Снял трубку, принялся набирать номер Ларисы, отчего-то сбился, — наверно, слишком тщательно вертел диск, — принялся крутить снова.

Маргарита Ковалева не преминула прокомментировать:

— Лариске звонит! — так и сказала: «Лариске». Ласкательно.

Телефон был занят, Завьялов положил трубку.

— Занято! — громко, но будто самой себе сказала Маргарита, продолжая чертить.

Наконец Завьялов дозвонился, холодно проговорил:

— Попросите, пожалуйста, Синявскую!

— Лариса-а!.. Тебя! Муженек беспокоится! — раздалось в трубке.

И там все знают! Ну какое им до него дело! Какое?… А Лариса начнет сейчас перед ним выламываться. Ах, ах! Она главный специалист, она всегда занята и спешит, и зарплата у нее больше! Ну и что ж, что больше! Зато в искусстве дура дурой. Нахваталась по верхам, а в суждениях сплошное варварство. «Это мы уже проходили!» Ни загадок, ни тайн, «не боги горшки обжигают, и мы не лыком шиты» — вот все мировосприятие.

— Слушаю! — В голосе никакой теплоты. А ведь знает, что это он звонит.

— Лариса… — Завьялов спиной почувствовал, как вся комната слушает его. — В перерыве нам надо встретиться…

— А что уже случилось?..

Ну да: «уже»! Она уверена, что в этой жизни ей все известно.

— Н-ну… надо.

— Ты можешь внятно сказать?

— Н-нет. Потом. Когда встретимся.

— Купи сметаны и масла, — как всегда, безапелляционно.

С тихой ненавистью Завьялов произнес:

— Хорошо. Только спустись вниз. Я не хочу туда к тебе подниматься.

И тут же Завьялов услышал, как за спиной понимающе, на всю комнату, вздохнула Маргарита: «О-хо-хо! Жизнь…»

Когда Завьялов появился в вестибюле института, где работала Лариса, в условленном месте ее, конечно, не оказалось. Пришлось звонить от вахтера, а тот спросил: «По какому вопросу?» — и Завьялов что-то невнятно врал, ему было стыдно, что вот он пришел к жене, а она, такой занятой человек, вынуждена отвлекаться от дела, которому служит. И это чувство еще больше подавило Завьялова, когда она поспешно спустилась к нему со своим «Ну?».

Виктор вздохнул и твердо выговорил:

— Приехал твой Егоров.

Она вскинула голову, что-то живое и тревожное, такое знакомое Завьялову по тем давним временам их любви, промелькнуло в ее глазах, она грустно усмехнулась:

— Ну и что? — Она выдержала исследующий взгляд Завьялова, потом опустила глаза и сильно сжала руки, потому что так вдруг ясно вспомнился дурманный запах маслины и лавочка в институтском скверике… Сейчас уже скверика нет, там стоит новый корпус института… Словом, нет, нет, ничего нет и не может быть, кроме того, что есть: Светланка, ну и… Завьялов… — остальное отрублено навсегда… Насколько человек умеет утверждать, настолько же он обязан уметь отказываться. «Ах, нельзя быть резкой, надо быть гибкой…» — и сколько еще сотен таких вот напевных присказок можно придумать на каждый случай, но нельзя повторять ошибки. «Надо делать новые?..» — а это уже чисто завьяловский вопрос. О, Завьялов, Завьялов!.. Расплата ее и наказание. Но здесь уж — ни звука! То, что есть, как-то приемлемо и уже только поэтому — незыблемо. — Ну и что? — повторяет она вопрос уже наступательно, но Завьялов угадывает, что́ с ней творится, лениво и брезгливо кривятся его губы, он сообщает:

— Ну так я его видал…