Адмирал Вселенной - [2]

Книга заканчивается пуском ракеты «09». Этот момент в жизни Королева можно рассматривать как переломный, хотя в то время никто из нас, участников и свидетелей этого события, особого перелома не ощутил. Это был очередной этап нашей повседневной работы.

Однако последующая история развития космонавтики показала, что именно этот этап в известной мере предопределил всю дальнейшую деятельность Королева как главного конструктора космических кораблей.

Профессор Е. С. ЩЕТИНКОВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПОЛЕТИТ ИЛИ НЕ ПОЛЕТИТ?

Купец второй пильдии Николай Яковлевич Москаленко сидел за кассой в своей бакалейной лавке и боролся со сном. Перед ним лежали «Черниговский вестник церковной общины» и «Русские ведомости». На газетные строки наплывал туман, глаза сами собой закрывались, Николай Яковлевич зевал, прикрывая рот ладонью.

«Государь император посетил сегодня фарфоровый и фаянсовый заводы… Осчастливленные высочайшим посещением, рабочие громовым «ура» проводили государя императора…»

«Шуба мужская норковая, с ильковым воротником, крытая черным сукном, на высокий рост, продается. Видеть от 12 до 2 час. дня. Адрес…»

— Шуба-шуба, — сказал Николай Яковлевич задумчиво.

«КИНО «Арч». «В пучине гибельных страстей». Худож. драма в трех частях. Вся в красках».

— Красках-красках, — оказал купец, прикрывая рот ладонью.

В этот момент в дверном проеме появилась собака с поджатой передней лапой. Она не решалась войти в магазин и с интересом поглядела на полки и приказчиков, занятых каким-то спором.

— Собачка-собачка, — сказал Николай Яковлевич и снова погрузился в чтение.

«Германское общество воздухоплавания опубликовало данные о несчастных случаях при полетах. В 1908 г. на каждые 16 км полета приходилась одна катастрофа, В 1910 г. несчастный случаи со смертельным исходом приходился один на 33 км полета…»

— Собачка-собачка, — повторил Николай Яковлевич.

«Ваш живот! Он растет непомерно. Вы обрюзгли, стали сутулым, неизящным. У вас вялость желудка. Haденьте эластичный мужской пояс системы Руссель. Ваша фигура получит стройную гордую осанку, ожирение уменьшится. Не откладывайте, зайдите примерить или потребуйте каталог…»

Николай Яковлевич клюнул носом и вдруг заметил на газетной полосе что-то непривычное. Взгляд его с трудом попал в фокус. Он увидел нечто среднее между птичьей клеткой и этажеркой.

«Внимание! Внимание! Единственный полет на аэроплане русского чемпиона Уточкина. Цена 1 руб.».

Николай Яковлевич окончательно пришел в себя и поглядел на своих приказчиков. Они спорили: полетит или не полетит.

— В шару, конечно, можно полететь, — сказал один, — а на машине никак невозможно. Машина может катиться только по земле.

— А как же газеты? — спросил второй.

— Шар надувают кислотой. Без кислоты ничего не сделаешь. А в аэроплане куда кислоту можно запустить?

Приказчики задумались, сраженные ученостью своего товарища. А самый пожилой сказал;

— И куда только начальство глядит?

Николай Яковлевич ухмыльнулся.

— А как же француз Блерио и американец Райт летали? — спросил он.

Спорщики повернулись в эго сторону.

— Ну, тут понятное дело — американцы, — сказал сторонник кислоты.

— А как же тогда полет господина Ефимова в Одессе? Ведь наш брат — русак.

Тогда самый молодой приказчик махнул рукой и сказал:

— Черт с ним, с рублем!

Когда-то уездный город Нежин, куда приехал в 1913 году на гастроли Уточкин, был главным местом обмена русских и иностранных товаров. Нежинские ярмарки— Всеедная и Покровская — считались первыми в России. Но прошли годы, торговля наладилась через черноморские порты, значение ярмарок пало, город погрузился в дрему. Даже золоченые купола Благовещенского мужского монастыря и женского Введения во храм пресвятыя богородицы перестали отражаться в судоходной когда-то реке Остер, потому что вода заросла зеленой ряской. И если нежинские дороги еще и хранили память о набегах поляков, кровопролитиях и Черной раде, на которой выбирали самого «совершенного гетмана всеми вольными голосами», где, кстати сказать, также не обошлось без кровопролития, то память эта заросла травой. Люди жили повседневными заботами. Казалось, ничто не способно их расшевелить, И вдруг — полет человека по воздуху.

Когда на город пали сумерки и солнце держалось только на золоченом кресте Иоанно-Богословской церкви и на зеленых куполах Николаевского собора, Москаленко собственноручно закрыл свою лавку и на окованную железом дверь повесил замок размером с собачью голову. Пересек Гоголевскую, камни которой еще отдавали накопленное за день тепло, и двинулся по Стефано-Яворской, мимо Гоголевского сквера к себе домой, на Кушакевича. Раньше в это время нежинские улицы пустели, в этот же вечер сквер и Гоголевская были полны народу, Николай Яковлевич поглядел на памятник своему великому земляку, лица Гоголя разглядеть было невозможно, светились только бронзовые буквы на постаменте. Николай Яковлевич поглядел на провисшие цепи вокруг памятника и прислушался.

— «Полетит — не полетит». «Аэроплан», «Уточкин». «Один рубль».

На другой день народ честной знал движение только в одну сторону: по Киевской, к артскладам. Пестрый людской поток утягивал даже тех, кому не по пути. Далее толпа двигалась по Синяковской, к полю, где раньше находилась площадь Всеедной ярмарки.