Адмирал Н.С.Мордвинов — первый морской министр - [22]

, Чичагова, Бека и на этой даче. Она славится великолепными, огромными дубами; неизвестно, кем они были посажены, но, вероятно, еще при Петре Великом, а может быть, и ранее. Дача эта принадлежала некогда графу Роману Илларионовичу Воронцову^{107}, отцу княгини Дашковой, которая упоминает о ней в своих Записках. После того мы несколько лет, весну и осень жили на ближней даче. Отец и брат мой ездили каждый день в город, в девять часов утра, на службу, и к обеду возвращались. Но летние шесть недель, вакантное время для отца, мы проживали на дальней даче и пользовались морским купаньем, что принесло большую пользу матушке. Она приглашала туда многих из наших знакомых, и мы проводили время очень приятно. Брат жил в городе, но приезжал каждую пятницу к обеду, а в понедельник утром опять уезжал на службу. У нас на даче была оранжерея с виноградом. К нам всегда собирались на лето много молодых девиц гостить, а когда приезжал брат из города, то для них это был праздник. Бывало, между разными забавами, он поведет их в оранжерею, разумеется, с позволения отца — поднимет раму, пустит их туда и опять закроет, а они наслаждались фруктами сколько хотели. Отца это веселило, он ходил и с шуткою говорил садовнику: «У тебя оранжерея замкнута, а, кажется, там птички клюют» Отец мой очень любил садоводство и всякие сельские работы: разводить школы, осушать болота, приготовлять землю разных качеств и прочие садовые занятия. Сам собирал семена, особенно яблонные, и душистый горошек (остальные семена разных цветов собирала я для него) и все пакетики хранил он у себя до весны. Часто обрезал сам сухие ветви у фруктовых деревьев; не доверял ножа садовникам, находя, что они портили их своею излишнею стрижкою. Антипатией его были также танцмейстеры и парикмахеры, которые, он говорил, не понимали красоту природы; одни портили своими грациями, а другие — уродливыми прическами. Он любил шахматную игру; по этой причине у нас, на дачах и в городе, всегда стояли в зале шахматные столики; сам он не садился за игру, но вся наша молодежь умела играть в шахматы, а он, ходя по зале, часто останавливался, смотрел с удовольствием и помогал обеим сторонам.

Отец мой требовал большой вежливости от молодых людей и делал иногда замечания даже посторонним, когда он находил, что они были неучтивы. Заметив раз, что молодой офицер стал в церкви слишком близко перед нами и другими дамами, отец сказал учтиво, но очень серьезно: «Милостивый государь, за вами стоят дамы», тот, повернувшись, посмотрел на отца, ничего не ответил и отошел. Однажды мы все гуляли с отцом на даче и ходили по дорожке внизу, близ большой дороги; в это время проезжала коляска с дамами; отец снял шляпу и поклонился. «Что это, знакомые ваши?» — спросила одна особа из нашего общества. «Нет, моя милая, — отвечал он, — но это дамы, а я пред дамою всегда снимаю шляпу». «Respect aux dames!» (уважение дамам), — как он выразился. Одна из этих дам, соседка, проезжая часто мимо нашей дачи, очень замечала учтивые поклоны моего отца и рассказывала одним знакомым, что она всегда привставала в экипаже, чтобы ответить самым почтительным поклоном на необыкновенную учтивость этой почтенной личности. Он не только был учтив с дамами, но даже всегда особенно внимателен. На придворных балах молодые девицы очень любили, когда он подходил к ним, потому что слышали от него самые милые комплименты и с ним любезничали. Одна особа мне сказывала, что они всегда замечали когда он входил в залу между ними слышался тихий говор: «Voila Mordvinoff» (Вот Мордвинов). По возвращении нашем из-за границы у нас по воскресеньям собирались только одни родные, а в прочие дни к обеду отец продолжал приглашать, как и прежде. Он был, можно сказать, из последних старых бояр прежних времен: стол его был открыт для всех, богатых и бедных; он не смотрел на одежду, был приветлив и внимателен ко всем своим гостям и до такой степени был хлебосол, что, когда мы купили дом на Театральной площади, где в то время зимою несколько лет сряду бывали полковые смотры, отец мой приказывал дворецкому угощать завтраком всех знакомых и незнакомых офицеров, кто только пожелает войти. Парадный вход дома был на углу Никольской улицы, буфет же был в нижнем этаже. Чай, кофе, вино и разные закуски были приготовлены на столе. Наш верный слуга Филипп Андреевич отличался усердием, вспоминая жизнь в Николаеве, где он уже привык к хлебосольству своего господина. Филипп Андреевич, старый слуга моего отца, был взят из Белоруссии, в числе других прислужников, еще при поездке нашей в Херсон; после он был вольноотпущенным, но оставался у нас. По правилу отца, слуга при доме в крепостном состоянии более десяти лет не служил; хорошие люди не оставляли нас до конца жизни их, а дурных мы отсылали.

Известно, что прежде солдаты служили двадцать пять лет. Отец мой часто сожалел о их участи, говоря, что «рядовой, прослужа все цветущие лета своей молодости солдатом, возвращается домой как в чужую сторону, ослабев в силах, без денег, без угла и часто доживал свой век в нищете». Однажды отец мой сказал государю Александру Павловичу, что, вероятно, каждый бы крестьянин охотнее шел в солдаты, если бы служба их продолжалась не более десяти лет и если бы имел надежду возвратиться в прежние права своего крестьянского быта. Государь возразил, что «такое предложение было бы обидно для всякого солдата». Однако впоследствии, кажется, было сделано частным образом осведомление в казармах, и оказалось, что действительно многие охотно бы согласились на такое предложение.