Адмирал Корнилов - [117]

Для поддержки 3-го бастиона у вершины Южной бухты стал на якорь 84-пушечный корабль «Ягудиил». На Пересыпи и рядом с ней заложили три новые батареи. Вместе с кораблями они организовали вторую линию обороны в тылу у 3-го бастиона. На укреплении установили орудия, фланкирующие [165] Малахов курган и 4-й бастион. По обе стороны 3-го бастиона начали рыть траншеи для ведения огня по прилегающим склонам балок.

У одиноко стоящей башни на Малаховом кургане с обеих сторон возводились пятиорудийные батареи № 17 (Сенявина) и № 18 (Панфилова). Их 24-фунтовые пушки были направлены по фронту, а для фланкирования 2-го и 3-го бастионов установили на оконечностях гласиса [166] по два орудия. С кургана начали отрывать траншеи в сторону Докового оврага и 2-го бастиона. Каменный завал, обсыпанный грунтом, превратили в батарею с нормальным профилем, получившую название «Жерве» [167]. На 2-м бастионе приступили к удлинению левого фланга для установления четырёх орудий. От этого укрепления повели траншею по направлению к 1-му бастиону.

Тем временем баркасы подвозили к Екатерининской, Павловской и Госпитальной пристаням орудия, снятые с кораблей, а от пристани смекалистые и ловкие матросы перевозили пушки весом более трёх тонн на бастионы и батареи. Порой приходилось преодолевать крутые подъёмы и кручи не только при помощи конных артиллерийских повозок, но и вручную, однако делалось это лихо и с умом, так что задержек с вооружением укреплений не было.

Для доставки артиллерии, боеприпасов и строительных материалов были задействованы все армейские повозки. Но их не хватало, не хватало и людей…» [168]

Владимир Алексеевич призвал на защиту родного города его жителей.

Современник записал: «По первому призыву его о высылке рабочих людей для постройки укреплений весь Севастополь ожил и встал на ноги».

«Руки эти нашлись, — вспоминал один из участников обороны, — благодаря примеру, энергии и воодушевлению Корнилова; всякий видел его кипучую деятельность и постоянное присутствие на работах. Днём он, не сходя с лошади, переезжал с одной позиции на другую, а вечером все собирались к нему за приказаниями. Благодаря этому высокому примеру начальника не только солдаты и матросы выбивались из сил на работах, но в них приняли участие вольные мастеровые, мещане, лавочники, лакеи, словом, все свободные жители города, женщины и дети. Из порта и арсенала, раскрытых настежь, тащили всякие снаряды, лафеты, материалы и инструменты, и всё это тянулось к укреплениям… В то же время в городе для занятия караулов формировалась милиция из граждан, которой командовали два актёра».

«Работали, — свидетельствует очевидец, — не переводя дыхание и день и ночь, и в два дня южная оборонительная линия была уже неузнаваема. Все кинулись к бастионам, стар и млад, стараясь помогать своим же, родным матросам, кто отцу, кто дядьке… Дети тащили лопаты, женщины носили воду и пищу… Пока Южная сторона не укрепилась твёрдо, женщины копали землю на бастионах».

…В «журнале» Корнилова за 14 сентября есть такая фраза: «…По укреплениям работа кипит, даже арестанты усердствуют». Находим то же у Жандра: «…Арестанты просили, чтобы их употребили в дело…» В одном из томов «Морского сборника» за 1856 год я нашла воспоминания человека, пожелавшего подписаться лишь «А-й В-в», под названием «Сутки на Малаховом кургане», которое привожу здесь полностью.

«20 мая 1855 года.

Солнце ещё не всходило, когда мы вышли из своего домика у Павловского мыса и отправились на Малахов курган; доктор В. на дежурство, а я — ради сильных ощущений. В природе так всё было хорошо, тихо и мирно, а мы готовились быть зрителями и участниками кровавых сцен… Мы отправились по продольным улицам Корабельной слободки, стараясь держаться как можно ближе к строениям, чтобы в случае опасности, как, например, появлении бомбы или гранаты, иметь хоть какое-нибудь убежище под ненадёжным кровом лачужек. Прошли мы небольшую площадку, с конца которой местность начинала возвышаться и образует далее большой холм, имя которого сделалось историческим; потом поднялись в гору между развалившихся, разбитых, расстрелянных домиков, встречая буквально на каждом шагу под ногами то ядро, то картечную пулю, то осколки бомб; место было, как видно, не совсем безопасное. Но мы были уже у цели нашего путешествия; на последней улице, которая опоясывает внутреннюю сторону кургана, увидали мы у одной хаты красный изорванный флаг и близ него — кучу окровавленных носилок; — то был передовой перевязочный пункт.

У дверей хаты была толпа какого-то странного народа, костюм и лица этих людей говорили вовсе не в пользу их; так что, если бы я увидел себя среди такого общества не в Севастополе, а где-нибудь в лесу, то счёл бы себя в большой опасности. К этим суровым и мрачным лицам, освещённым первым лучом солнца, a la Rembrant, недоставало только пейзажа Сальватора Розы. Это были арестанты, освобождённые в помощь гарнизону. Много следов страстей, заблуждений, тревог и бурь житейских можно было отыскать на их лицах; почти каждое из них имело что-нибудь особенное, что приковывает внимание, заставляет разыгрываться воображение или пробуждает участие. «Что вы за люди?» — спросил я. «Арестанты, ваше благородие», — отвечал один из них; другой поспешил прибавить, что они именно из тех арестантов, которых покойный адмирал Корнилов освободил 4 или 5 октября прошлого года, — чтобы заслуживали прощение. Когда этот арестант говорил, остальные понемногу подходили ко мне, невольно выражая этим своё сочувствие к тому, что передавал мне их словоохотливый товарищ. Я живо помню его лицо, худое, бледное, с каким-то тревожным и вместе грустным выражением; видно было, что он провёл не один бурный день и не одну страшную ночь. Но мне казалось, я был почти уверен, что если он преступник, то не природа, а люди и обстоятельства вовлекли его в преступление, и очень рад был потом, что разговорился с ним.