Адмирал Де Рибас - [22]

Мирные пастухи и чабаны, погонщики ослов и поводыри верблюдов волею падишаха превратились в волчью стаю. С визгом. воем и рычанием они бросились на церковную ограду, где засели еще живые гречкосеи, с женами и малыми детьми, бросались, отступали назад и вновь бросалась на ограду, многие из них были побиты.

Церковь загорелась с застрехи и в тот же час пламя охватило всю камышовую крышу. Последняя схватку закипела у притвора. Когда рухнул потолок, все было кончено.

Эдисаны кружились на лошадях у пепелища, с победными кличами подымая коней на дыбы.

Троих поясырили: Грыця, Олесю и еще того хлопца, что жил у Стецька наймитом. Олесю старый мурзак за толстую косу привязал к седлу и так поволок в свою кибитку. Израненный, истекающий кровью Грыць рванулся было вслед за коханой Олесей, но секущий удар плетью по глазам сшиб его с ног. Очнулся Грыць в яме. Связанные одним узлом ноги и руки его затекли, через распухшие веки и глазницы едва брезжил свет. Во всем теле была страшная ломота. Закусив губу и превозмогая боль, Грыць стал шевелить руками, еще и еще, пока узел не поддался. Высвободив руки, он снял путы с ног. Схватив торчащее из земли корневище, подтянулся. Ночь была темная, у ямы никакого караула. У кибиток лаяли собаки, без надрыва, без лютости, лаяли как имеют обыкновение лаять собаки, когда вокруг все спокойно. В этот час собаки представляли для Грыця наибольшую опасность. Он полз, замирал, прислушивался и вновь полз, потерял счет времени и полз, полз… чтобы жить. Вконец обессилевшего, впавшего в забытье Грыця подобрали чумаки, ехавшие за солью в Хаджибей. Прослышав о газавате, они повернули свои возы в обратный путь.

Довезли чумаки Грыця до самого Киева и оставили в монастыре, где послушники врачевали его разными примочками и поили отварами целительных трав.

Более всех возле него хлопотал еще не старый человек, знавший науку исцеления. Звали его в миру Федиром Черненко, а послух будто он еще не принял. Когда Грыць стал набирать силу, все, что с ним случилось, он рассказал Федору.

– Гляжу я на тебя, хлопче, – задумчиво молвил Федир, – и вижу, как расправляешь ты крылья, подобно молодому орлу, и готов уже взлететь в небо, чтоб схватиться с ястребами. Быть тебе, Грыць, Орликом. И батько твой, верно, был из орлиного племени, то быть тебе еще и Орленко. Отныне ты будешь Орликом-Орленко. Бери, Грыць, в руки саблю и пистоли, седлай коня и слушай меня – старого казарлюгу[8].

От Рождества Христова шел год 1787-й. Выше и выше вставало солнце, потекла журчащими ручьями талая вода, наступила пора вешнего взлома, начался ледоплав на речках, вздохнула и запарила вспаханная земля. После снежной зимы и крепких морозов появилась первая зелень, в проталинках – белые колокольчики подснежников. Не за горами была и посевная страда.

Когда стало подсыхать и первые хуторяне с торбами посевного зерна вышли на поля, в ночную пору в полуденной стороне уже у самого кордона встало багровое зарево. Встревоженные люди собирались толпами, опасливо шептались, осеняли себя крестным знамением. Горела вся Ханская Украина от Днестра до Мокрого Ягорлыка и Балты, от Кодымы и Синюхи до Буга.

Застонала земля под копытами коней ногайских ордынцев. Их лавы шли в обхват на слободы и хутора. Огненные стрелы врезались в крыши хат и церквей. Все горело и рушилось. Ногайцы арканили и вязали ясырь, с гиком и свистом гнали добычу: табуны лошадей, отары овец и нескончаемую череду крупного рогатого скота. Поселян, отчаянно оборонявших свои очаги, жгли живыми в пламенеющих хатах, рубили саблями, протыкали ядовитыми стрелами.

Порта Оттоманская подняла орду на газават, чтоб очистить от неверных Узун – земли в междуречье Днестра и Буга. Турецкое войско – пешее и конное, янычары и спаги вставали под боевые бунчуки. Взвилось знамя полумесяца на мачтах боевых кораблей, чтоб нанести сокрушительный удар по Российской державе, вернуть под скипетр падишаха отторгнутое гяурами Крымское ханство.

Суклея, Чобручи, Валегоцулово, Липецкое, хутора и одинокие землянки были обращены в тлеющие пепелища. На левом берегу Буга и в Польской Украине появились беглецы, потерявшие близких и трудами нажитое, истерзанные и обезумевшие от горя.

В пограничных селах на украинской стороне ударили в набат. Все, кто мог держать в руках ружье или саблю, соединились в загоны. На холмах ставились дозоры.

В церквах и костелах прихожане молились за упокой души убиенных, с амвонов попы и ксендзы держали призывные проповеди.

Казачий есаул Федир Черненко первым в Киеве взял в руки саблю, зарядил пистоли и, конечно же, сменил власяницу[9] на добрый кунтуш.

Кликнул Федир хлопцев, которые хотели бы постоять за веру христианскую, отмстить за злую долю хлебороба в Ханской Украине, за поруганных полонянок, посеченных детей, за оскверненные храмы.

Стекались славные хлопцы на постоялый двор чернобрывой кумы Соломии. Не увяла слава казачья, не опустели пороховницы, не стали щербатыми сабли.

Когда о сборах сотни прослышали его превосходство царский генерал с офицерами разных чинов, то казакам они не велели выступить в Ханскую Украину, а приказали дозорами держать кордоны вдоль Синюхи до самого Богополя. Регулярного войска здесь была самая малость. Между тем, борони боже, свирепым эдисанцам ворваться в Умань, не говоря о Белой Церкви. Федир Черненко был лихим рубакой и добрым есаулом. Человек среди казаков начальственный, он знал и послушание. Поэтому Федир отказался от намерения пробиваться с сотней на юг до самого моря, а стал в караул на берегах Синюхи. Служба была трудная: днем и ночью, в дождь, зной и стужу в караулах ни сна, ни отдыха. Безгранично было неприятельское коварство. Прошли лето и осень. Ходили слухи об осаде регулярным войском и казаками Очакова.