Ад - [33]

Остается только Лариса, с которой у Любы всегда найдется о чем поболтать — и об отце, и о здоровье бабушки, и о делах на заводе. Как же так вышло, что соседская девочка стала ей ближе родных детей? Ну, может, и не ближе, но она осталась единственной из младшего поколения, с кем Люба еще может о чем-то разговаривать.

«Дворники» исступленно метались по лобовому стеклу, счищая обильные крупные снежные хлопья, через боковые стекла было почти ничего не видно, и Любе казалось, что они отрезаны от всего мира в этом замкнутом пространстве автомобиля, и как хорошо, если бы это никогда не кончалось, и Коля всегда был бы с ней рядом, в безопасности и покое, держал бы руки на ее плечах и говорил ласковые слова, и она могла бы больше о нем не волноваться. Она закрыла глаза, прижалась щекой к руке сына, но вместо того, чтобы расслабиться, вдруг снова ощутила мокрый холод в тех местах, куда попал снег, когда она упала. И почему полному счастью всегда мешают какие-то противные мелочи?

* * *

— Ну, как тебе мой подарок? — Змей довольно улыбнулся. — Ты удовлетворен?

— Подарок отличный! Спасибо! — искренне поблагодарил Камень. — Но, если я правильно понял, ты все-таки знаешь больше, чем рассказываешь.

Змей потупился и кокетливо повел овальной головой, мол, ваш комплимент мне приятен, но я от похвалы смущаюсь.

— Так ты мне скажи, этот маленький негодяй действительно инсценировал свое похищение?

— Действительно.

— Вот мерзавец, а? Нет, ты только подумай, какой же мерзавец!

— Согласен, — кивнул Змей.

— А я вот еще насчет Любы и Лели хотел спросить. Неужели Люба так глубоко про свою дочку понимает?

— А что тебя удивляет?

— Ну, знаешь, как-то… Странно. Люба же не профессиональный психолог, чтобы так рассуждать. Если бы ты мне это рассказал и прокомментировал, я бы не удивился, потому что ты к кому угодно в голову влезешь и самые скрытые мотивы оттуда выковыряешь, но чтоб Люба… Чудно мне это. Тем более она мать, а ты мне сам объяснял, что материнский глаз видит по-особенному, плохого не замечает, а хорошее, наоборот, преувеличивает. Почему же она про Лелю так все понимает?

— Интересно ты рассуждаешь! А то, что Люба про Колю все понимает, тебя не удивляет? Ты уж привыкни, будь добр, к мысли о том, что Люба вообще-то очень умная женщина, умная и тонкая, она сердцем правду чует, и никакого образования специального ей для этого не требуется. Она от природы так устроена, у нее интуиция.

— Интуиция много у кого, — упрямо возразил Камень, — а так про своих близких понимать могут только единицы.

— Вот Люба Романова и есть такая единица. У нее мозг аналитический, она же экономист, а не кто-нибудь. И если ее интуиция что-то чует, то мозг автоматически начинает это анализировать. Она и сама этого не понимает, не ощущает, она просто вдруг начинает чувствовать, как все происходит на самом деле.

— Бедняжка, — вздохнул Камень. — как ей, наверное, тяжело живется! Это ж немыслимое дело: про всех все понимать.

— Кроме себя, — подсказал Змей, ехидно улыбаясь.

— Ну да, кроме себя. Но ей-то каково! — Камень все не унимался. — Знать про сына, что он негодяй и подонок, и все равно его любить. Знать про мужа, что он ей столько лет изменяет, и все равно любить. Какое сердце это может вынести?

— Любящее, — коротко ответил Змей. — Люди зря думают, что любовь — это вечный праздник. Любовь — это повседневная тяжелая работа. И очень немногие умеют с этой работой справляться.

— Ты мне еще про Николая Дмитриевича расскажи, — попросил Камень. — А то Ворон к нему редко заглядывает. Старик действительно сломался? Как-то с трудом верится, такой уж он был… Даже и не знаю, как сказать, ну, ты понимаешь.

— Тяжело старику. В предыдущем году, в девяносто первом, прекратили деятельность коммунистической партии и комсомола, потом Союз распался. Представь, каково ему было с этим смириться! Он всю сознательную жизнь служил этому самому Союзу Советских Социалистических Республик и этой самой компартии. Переживал Головин страшно. Если в момент путча он только еще надломился, то к концу года уже сломался окончательно. У него возникло ощущение, что он перестал понимать действительность, перестал в ней ориентироваться. Но это ощущение свойственно было многим в тот период. И из него, из ощущения-то, есть только три выхода. Первый: признать, что изменения неизбежны и логичны, и адаптироваться к ним. По этому пути пошла основная масса тех, кому до пятидесяти, и очень немногие старики. Второй путь — сказать, что изменения плохие, действительность никуда не годится, и активно все отрицать, не принимая перемен. И третий, которым, к сожалению, пошел наш генерал Головин: я старый, никчемный, никому не нужный, выброшенный из жизни, я перестал понимать происходящее, потому что мозги уже неповоротливые, я не поспеваю за быстро меняющейся жизнью, и мне остается только тихонько сидеть в уголке и лить слезы о напрасно прожитых годах. Но если с разгоном КПСС Николай Дмириевич еще худо-бедно справился, потому как и сам считал, что путчем партия себя полностью скомпрометировала, и говорил, что это уже не та партия, которой он верой и правдой служил полвека, то когда в январе девяносто второго года состоялось первое заседание Монархического блока, тут старик впал в полное отчаяние. С этим его рассудок смириться уже никак не мог.