— Что ты несешь?! — сердился Камень. — Да, я согласен, Родислав расстроился из-за того, что Люба не откликнулась на его желание, а кто бы не расстроился? Любому мужу не нравится, когда он хочет, а жена — нет. А про все остальное — это чистой воды бредни. Никогда не поверю, что Родислав пал так низко! Это ж надо такое придумать: потренироваться на жене, чтобы потом гулять по девкам! Не смей компрометировать моего героя, не смей на него клеветать.
— Да какая же тут клевета? — оправдывался Ворон, которому и самому неловко было излагать все это Камню. — Тут все правда от первого и до последнего слова.
— Ты не можешь этого знать! Ты не умеешь читать мысли! А Родислав не мог никому этого рассказывать, мужчины такими вещами друг с другом не делятся.
— А я вот знаю, — упрямился Ворон. — Не могу тебе сказать откуда, но знаю точно.
— Почему не можешь сказать? — с подозрением спросил Камень. — Что у тебя за секреты появились? Немедленно признавайся, или нашей дружбе конец.
— Ну… это… Только ты не ругайся, ладно? — забормотал Ворон. — Я тебе раньше не говорил, потому что не был уверен, и еще я боялся, что ты надо мной будешь смеяться… Дай слово, что не будешь ругаться и смеяться.
Ворон, похоже, напрочь забыл, что объявил движение протеста. И куда только девались его гордость и независимость? Камень решил не напоминать другу об этом, ему гораздо больше нравилось, когда Ворон чувствовал себя нашкодившим и виноватым. Это позволяло проявлять великодушие и ощущать себя значительным и могущественным.
— Ладно, не буду ни ругаться, ни смеяться, — пообещал он. — Говори.
— Знаешь, — Ворон понизил голос, — у меня недавно появилась странная способность как будто видеть в чужой голове.
— Мысли, что ли, читать?
— Ну, что-то типа того. Но я не у всех в голове вижу, а только у тех, на кого настроился, кого давно знаю и хорошо чувствую. Вот у Родислава вижу, у Любы вижу, иногда вижу у Лизы и у Аэллы. Я хочу тебе признаться… Помнишь, ты несколько раз у меня спрашивал, откуда я то или другое знаю, а я тебе говорил, что слышал телефонные разговоры.
— Ну, помню. Врал, что ли? — нахмурился Камень.
— Врал, — признался Ворон, понурив голову. — Никаких таких разговоров я не слышал, я в голове видел. Ну, чего, будешь меня убивать за это?
— За что? Ты же не виноват, что на тебя такой дар свалился.
— А за вранье?
— Вот за вранье тебя надо бы выпороть да все перья из тебя повыдергивать, — вынес свой вердикт Камень. — Жалко, у меня рук нет.
— А ты мне поручи, — весело подал голос с высоты Ветер. — У меня хорошо получится.
— Заткнись, кулацкий подпевала! — огрызнулся Ворон, задрав голову вверх. — Тебя никто не спрашивает.
Но Ветер никогда не страдал обидчивостью и чаще пребывал в хорошем настроении, нежели в дурном.
— Почему же? Спроси меня, и я тебе отвечу, что врать нехорошо. Некрасиво. Особенно старым друзьям. Врагам — можно, а друзьям не надо. Я, к примеру, никогда не вру, всегда говорю правду.
— То-то на тебя полпланеты обиду заковыряло, — заметил Ворон. — Ты всегда правду-матку в глаза режешь, никакой деликатности в тебе нет.
— Истина превыше всего, — авторитетно вмешался Камень. — Ветер совершенно прав, он никогда не кривит душой и честно смотрит всем в глаза.
— Ага, ты еще скажи, что это его огромное моральное достоинство! — заверещал Ворон. — Да он знаешь почему правду всегда говорит?
— Ну почему же? — прищурился Камень.
— Потому что у него мозгов не хватает подумать, прежде чем ляпнуть чего-нибудь, а надо ли вообще об этом говорить, и если надо, то какими словами. Правда — штука тонкая, с ней надо аккуратно обращаться, а то как сказанешь, пусть и правду, но такими словами и таким тоном, что лучше бы уж сразу убил, чем такое говорить. Быть абсолютно честным может себе позволить только очень умное существо, а если оно не очень умное, то пусть лучше врет или вообще молчит в тряпочку.
— Правда и истина — категории этики, они не могут зависеть от интеллектуального уровня, они абсолютны и сами по себе являются самоценностью, — упорствовал Камень. — И за попрание этих категорий тебя, Ворон, надобно высечь или иным каким способом примерно наказать. Но я сегодня добрый, и я тебя прощаю. Ты до того меня расстроил с Родиславом, что у меня не осталось душевных сил на тебя сердиться.
— А чего я тебя расстроил? Чего расстроил-то? — заторопился Ворон, чувствуя, что опасность миновала, и радостно расправляя крылья. — Все, по-моему, очень даже хорошо получилось. Любочка моя совершенно права, что отказала мужу. У нее есть женская гордость, она о женской чести все правильно понимает. Как это так: одиннадцать лет он таскался неизвестно где, по чужим койкам, а теперь — здрасьте-пожалуйста, примите меня в свои объятия, потасканного и неизвестно какими болезнями зараженного. Да если бы она ему не отказала, я бы ее уважать перестал!
— А как же Родислав? Для него это было очень важно, он же не хочет быть импотентом, — встрял Ветер. — Люба бы ему уступила, и все бы у них хорошо получилось, и они бы снова полюбили друг друга. Разве плохо?
— Эк у тебя все просто, — досадливо отмахнулся Камень. — Здесь невозможно угадать, как было бы правильно, а как неправильно. Все зависит от результата. Если бы получилось так, как ты, Ветер, нарисовал, то, конечно, было бы здорово, никто и не спорит. А если бы у них все получилось и Люба стала бы любить его еще сильнее и поверила в то, что он опять ее любит, а Родислав начал бы с новой силой таскаться по бабам? Это как, по-твоему? Хорошо, что ли? Или у них бы ничего не получилось, и Родислав окончательно убедился бы в том, что он полный и безвозвратный импотент, и стал бы на этой почве психовать, запил бы или в таблетки ударился. Тоже, что ли, хорошо? Сейчас у них отношения хоть в каком-то равновесии, а этот интим мог все разрушить и испортить. Так что я склонен согласиться с Вороном, хотя за Родислава мне, конечно, ужасно обидно. Если ты, глупая птица, не ошибся и все прочитал у него в голове правильно, то Родислав сильно упал в моих глазах. Я огорчен.
