Ад - [27]

Это не может являться большей тайной в жизни, чем иное пространство в небе.

Я, который подобен другим, я переполнен бесконечностью. Но насколько всё это представляется мне незначительным и беспорядочным! И я мечтаю о себе, о себе, который не может ни хорошо познать меня, ни избавиться от меня; о себе, существующем как тяжёлая тень между моим сердцем и солнцем.

VIII

Их окружало то же самое убранство, их затемняли те же сумерки, что и в первый раз, когда я их увидел вместе. Любимая и её любовник сидели недалеко от меня, бок о бок.

Они, вероятно, разговаривали уже некоторое время, когда я добрался до них.

Она была позади него, на канапе, скрытая сумраком вечера и темнеющей фигурой мужчины. Он, бледный и неопределённый, с ладонями на коленях, наклонился вперёд в пустоту.

Ночь ещё была облачённой в серую и шелковистую нежность вечера; скоро она обнажится. Она вскоре охватит их как болезнь, от которой не известно, можно ли будет излечиться. Казалось, что они это предчувствовали, что они старались защититься, что против этой тьмы им хотелось бы принять меры предосторожности на словах и в мыслях.

Они торопились беседовать на те или иные темы; бессильно, без интереса. Я услышал названия местностей и имена людей; они говорили о вокзале, о народном гулянье, о торговце цветами.

Вдруг она остановилась, мне показалось, что она помрачнела, и спрятала своё лицо в ладонях.

Он взял её за запястья, с унылой медлительностью, указывавшей, насколько он привык к этим срывам — и он сказал ей, не зная, что же сказать, бормоча, приближаясь к ней, насколько он это мог.

«Почему ты плачешь? скажи мне, почему ты плачешь.»

Она не ответила; затем она убрала свои руки от глаз и посмотрела на него:

«Почему? Если бы я знала! — сказала она. — Слёзы не являются словами.»

*

Я глянул, как она плачет, утопая в слезах. Ах! это так важно — находиться в присутствии кого-либо благоразумного, кто плачет! Создание слишком слабое и слишком изнеможённое, которое плачет, производит то же впечатление, что и всемогущий Бог, которого умоляют; ибо в своей слабости и своём поражении оно превосходит человеческие силы.

Своего рода суеверное восхищение охватило меня перед этим женским лицом, омытым неиссякаемым источником, этим лицом, одновременно искренним и правдивым.

*

Она перестала плакать. Подняла голову. Хотя он не спрашивал на этот раз, она сказала:

«Я плачу от одиночества.»

«Невозможно выйти из себя; невозможно даже ни в чём сознаться; это от одиночества. И потом, всё проходит, всё меняется, всё убегает, и с момента, когда всё убегает, наступает одиночество. Имеются такие часы, когда я вижу это лучше, чем в другое время. И тогда что же может помешать мне плакать?»

В печали, где она ежеминутно тонула, у неё имелся небольшой всплеск гордости; на маске меланхолии я увидел слегка вымученную улыбку.

«Что касается меня, я более чувствительная, чем другие. Вещи, которые прошли бы незамеченными в глазах других людей, находят во мне значительный отклик. И в эти моменты просветления, когда я вглядываюсь в себя, я вижу, что я в одиночестве, совсем одна, совсем одна.»

Обеспокоенный зрелищем её растущего отчаяния, он попытался заставить её вернуться к жизни.

«Мы не можем так говорить, мы, которые переделали свою судьбу… Ты, которая совершила великий волевой акт…»

Но эти слова уносятся как лёгкие соломинки.

«К чему это? Всё бесполезно. Несмотря на то, что я попыталась сделать, я остаюсь в одиночестве. Вовсе не супружеская измена переделает лицевую сторону вещей, — хотя это слово столь сладко!

«Вовсе не со злом достигают счастья. Тем более и вовсе не с добродетелью. Тем более и не с этим священным огнём великих инстинктивных решений, которые не являются ни благом, ни злом. Вовсе не с ничтожеством всего этого достигают счастья; это никогда до сих пор не достигается.»

Она остановилась и сказала, как если бы чувствовала, что её участь вновь тяготела над ней:

«Да, я знаю, что я совершила зло; что все, кто меня больше всего любят, возненавидели бы меня по-всякому, если бы узнали… Моя мать, если бы узнала — она, которая столь снисходительна, — она бы стала такой несчастной! Я знаю, что наша любовь вызывает осуждение со стороны всего благонравного и праведного и вызывает слёзы моей матери. Но это бесчестье больше ни к чему не приведёт! Моя мать, если бы она знала, она сжалилась бы нал моим счастьем!»

Он тихо пробормотал: «Ты злая…»

Это прозвучало как незначительное пустословие.

Она погладила лоб мужчины лёгким прикосновением своей руки и сказала сверхъестественно уверенным голосом:

«Ты прекрасно знаешь, что я не заслуживаю этого слова. Ты прекрасно знаешь, что я говорю о понятиях, превосходящих нас.

«Ты знаешь хорошо, ты знаешь лучше меня о существовании в одиночестве. Однажды, когда я говорила о радости жить и когда ты был охвачен грустью, как я сегодня, ты сказал мне, посмотрев на меня, что ты не знал, о чём я думала, несмотря на мои слова; что ты не знал, была ли живой краской бросавшаяся мне в лицо кровь.

«Все наши мысли, как самые значительные, так и самые мельчайшие, относятся только к нам самим. Всё нас отбрасывает в нас самих и нас приговаривает к нам одним. Как раз сегодня ты сказал: «Есть вещи, которые ты скрываешь от меня, и я не узнаю их никогда — даже если ты мне их говоришь», ты мне показал, что любовь есть лишь своего рода праздник нашего одиночества, и ты закончил, прокричав мне, когда я погружалась в объятия твоих рук, «Наша любовь это я!» И я тебе ответила возражением, увы, неизбежным: «Наша любовь это я!»