Ад - [28]

Он хотел говорить. Дружеским и отчаянным жестом она положила свою ладонь ему на рот и сказала громче, созвучием более трепещущим и проникновенным: «Послушай… Возьми меня, сожми мои пальцы, приподними мои веки, прислонись всей своей грудью к моей груди; шарь по мне твоими ладонями или твоей плотью; целуй меня долго, долго, до тех пор, когда будешь дышать моим ртом, до тех пор, когда мы не смогли бы больше узнать наши рты; делай из меня то, что ты захочешь, чтобы тебе приблизиться, тебе приблизиться… И ответь мне: «Я тут для того, чтобы страдать. Ты «её чувствуешь», мою боль?»

Он ничего не говорит, и в сумеречном покрове, который их окутывал, напрасно их водружал друг на друга, я увидел, как она сделала головой бесполезный отрицательный жест… Я увидел всё убожество, исходящее из этой группы, которая однажды, случайно, в сумраке, не сумела больше молчать.

Это правда, что они тут и что они не имеют ничего, их объединяющего. Между ними пустота. Напрасно говорить, действовать, возмущаться, неистово вскакивать, бороться и угрожать, одиночество вас укрощает. Я вижу, что у них нет ничего, что их бы объединяло, ничего.

*

«Ах! — сказала он», — больше не говорим никогда о горе и радости; их разделение поистине слишком невозможное дело. Но даже взаимное проникновение умов друг в друга исключено. На свете нет двух существ, которые говорят на одном и том же языке. В некоторые моменты, без какой-либо причины, происходит сближение; потом, без достаточных оснований, происходит отдаление друг от друга. Люди сталкиваются друг с другом, ласкают друг друга, делают больно друг другу; смеются, когда следует плакать, никогда ни на что не способные. Пара всегда безрассудна. Ты сам так сказал, я не придумала эту фразу. Ты, имеющий столько ума и знаний, ты сказал мне, что два собеседника были как два слепых друг перед другом, и почти как два немых, и что двое любовников, которые сливаются вместе, остаются такими же чуждыми Друг другу, как ветер и море. Личный интерес или различная направленность чувств и мыслей, усталость или, напротив, острое проявление желания спутывают внимание, мешают ему быть поистине сознательным. Когда слушают, то ничего не слышат, когда слышат, то ничего не понимают. Пара всегда безрассудна.»

Казалось, что он привык к этим грустным монологам, декламируемым одним и тем же тоном, безмерно скучным до невозможности. Он больше не отвечал. Он её держал, слегка убаюкивал, осторожно и ласково нежил. Казалось, что он обращался с ней как с больным ребёнком, за которым ухаживают, не объясняя ничего ему… И, таким образом, он был настолько далёк от неё, насколько это было возможно.

Но соприкосновения с ней его волновали. Даже подавленная, ослабевшая и безутешная, она пылко трепетала в его руках; он страстно желал эту добычу, даже раненую. Я видел, как сияли глаза, направленные на неё, пока она предавалась грусти, с полным самопожертвованием. Он прижимался к ней. Он несомненно желал её. Слова, которые она говорила, отбрасывались им в сторону; они были ему безразличны, они его нисколько не затрагивали. Он желал её, именно её!

Они были очень схожи мыслями и душами, и, в этот момент, они существенно помогали друг другу. Но я прекрасно замечал в качестве зрителя, свободного от людей и обозревавшего всё это взглядом сверху, что они были чужими и что, несмотря на внешнюю сторону их отношений, они не видели друг друга и не слышали друг друга… Она, печальная и неопределённо оживлённая, возможно, гордостью за способность убеждать, он, возбуждённый и охваченный желанием, нежный и подобный животному. Они лучше всего соответствовали тому, что они могли, но они не были в состоянии уступить друг другу и пытались победить друг друга; и эта разновидность ужасной битвы терзала меня.

*

Она поняла его желание. Она сказала, жалобно, как уличённый ребёнок:

«Я больна…»

Потом на неё нашло мрачное исступление. Она отбросила, приподняла, раздвинула свои одежды, освободилась от них, как от живой тюрьмы, и предложила себя ему, вся обнажённая, приносящая себя в жертву, со своей женской раной и своим сердцем.

…Большая тёмная груда одежды открылась и закрылась.

Ещё раз произошло смешение тел и медленная ритмичная безграничная ласка. И ещё раз я посмотрел на лицо мужчины в тот момент, когда его охватывало наслаждение. А! я его хорошо видел, он был в одиночестве!

Он думал о самом себе! он любил себя; его лицо, с набухшими венами, переполненное кровью, любило само себя. Он приходил в восторг посредством женщины, плотского инструмента, равного ему. Он думал о нём, восхищённый. Он был счастлив всем своим телом и всей своей мыслью. Его душа, его душа била ключом, сияла, была вся на его лице… Он весь раздувался от радости… Он шептал слова обожания; обоготворённый ею, он её благословлял.

Они не едины оттого, что содрогаются и раскачиваются одновременно и что немногое от их плоти является общим. Наоборот, они в одиночестве до помрачения; каждый из них падает, они не знают, куда, с приоткрытыми ртами и руками. Наслаждаться вместе, какое разъединение!

Теперь они поднимаются, освобождаются от внезапно ослабевшей мечты, которая их опрокинула.