Ад - [29]

Он такой же хмурый, как и она. Я наклоняюсь, чтобы разобрать его слова, тихие как вздох. Он сказал:

«Если бы я знал!»

Кажется, что они оба, обессиленные, но более недоверчивые во отношению друг к другу, с преступлением между ними, в тяжёлом мраке, в грязи вечера, медленно тянутся к серому окну, которое чистит начинающийся рассвет.

Как они похожи на тех, какими они были как-то вечером! Это другой вечер. Никогда я не имел на этот счёт впечатления, что поступки напрасны и проходят как призраки.

Мужчина охвачен трепетом и сломлен, лишён всей своей гордости, всего своего мужественного целомудрия, у него нет больше сил сдерживать признание в постыдном сожалении.

«От этого нельзя удержаться, — бормочет он, опуская ниже голову. — Это рок.»

Они берут друг друга за руку, слегка вздрагивают, вздыхая, удручённые, мучимые их сердцами.

Рок!

Они видят дальше, чем плоть и чем совершённое деяние, если можно так сказать. Только одно сексуальное разочарование не сделало бы их подавленными до такой степени, не ввергло бы их в это низменное подчинение угрызениям совести и отвращению. Они видят дальше. Они заполнены впечатлением покинутой истины, чёрствости, возрастающего небытия, размышлениями о том, что они столько раз создавали, отвергали и вновь напрасно создавали свой хрупкий плотский идеал.

Они чувствуют, что всё проходит, что всё изнашивается, что всё кончается, что всё, не являющееся мёртвым, скоро умрёт, и что даже иллюзорные связи, существующие между ними, не являются долговременными. Эхо слов вдохновенной Любимой раздалось как воспоминание о великолепной музыке, которая остается: «С момента, когда всё убегает, наступает одиночество.»

Эта такая же самая мечта их не сближает. Наоборот. Они оба, одновременно, отступают в одном направлении… То же самое содрогание, случившееся от той же самой тайны, толкает их к той же самой бесконечности. Они со всей силой разделены в своих горестях. Страдать вместе, увы, какое разъединение!

И приговор самой любви выходит из неё, сочится и выпадает из неё в виде крика в агонии:

«О! наша великая, наша огромная любовь! Я точно чувствую, что постепенно я ею утешаюсь!»

*

Она вытянула шею вперёд, подняла глаза.

«О! первый раз!» — сказала она.

Она продолжила, пока они оба мысленно представляли этот первый раз, когда, среди людей и вещей, их обе ладони нашли друг друга:

«Я прекрасно знала, что всё это волнение может однажды умереть, и, несмотря на захватывающие обещания, мне не хотелось, чтобы время проходило.

«Но время прошло. Мы почти не любим друг друга…»

Он сделал движение, которое явилось новым промахом.

«Не только ты, мой дорогой, уходишь: я тоже. Сначала я думала, что это был ты один, потом я поняла своё больное сердце, которое, вопреки тебе, ничего не могло против времени.»

Она рассказывала медленно, глядя на него, потом отведя от него глаза, чтобы посмотреть позднее:

«Увы! возможно, однажды я тебе скажу: «Я тебя больше не люблю.» Увы! увы! возможно, однажды я тебе скажу: «Я тебя никогда не любила!»

*

«Вот в чём беда: это время, которое проходит и которое нас меняет. Разделение существ, которые выступают друг против друга, это по сравнению ничто. Однако можно было бы жить с этим. Но время, которое проходит! Стареть, думать иначе, умереть. Я же старею и я умираю. Представляешь, мне потребовалось много времени, чтобы это понять. Я старею; я не старая, но я старею. У меня уже есть несколько седых волос. Первый седой волос, какой удар! Однажды, склонившись к моему зеркалу, готовая к выходу, я увидела на своём виске два седых волоса. Ах! ведь это серьёзно; это предупреждение, чёткое, полное. Именно в этот раз, сидя в углу моей комнаты, я увидела полностью всё моё существование, с начала до конца, и я поняла, что я ошибалась всякий раз, когда смеялась. Седые волосы также и у меня! всё-таки и у меня! У меня, да, у меня! Я достаточно видела смерть вокруг себя, но моя смерть, именно моя, я в неё не верила. А теперь я её видела, я узнавала, что речь шла о ней и обо мне!

«Ах! вот бы избавиться от этого обесцвечивания, которое надвигается на вас, охватывает вас, как каких-то марионеток, сверху; от этого угасания цвета волос, которое покрывает вас бледностью савана, костных останков и надгробных плит…»

Она приподнялась и крикнула в пустоту:

«Вот бы убежать от сетки морщин!»

*

Она продолжала:

«Я сказала себе: «Совсем незаметно ты к этому идёшь, ты к этому приходишь. Твоя кожа высохнет. Твои глаза, которые улыбаются даже когда отдыхают, будут плакать сами по себе… Твои груди и твой живот увянут, как лохмотья твоего скелета. Усталость от жизни приоткроет твою челюсть, которая будет непрерывно зевать, и ты будешь непрерывно дрожать из-за сильного холода. Твоё лицо станет землистым. Твои слова, которые находили очаровательными, будут казаться отвратительными, когда они будут высказаны слабым дребезжащим голосом. Платье, которое тебя слишком прятало, в глазах мужских сборищ, не будет скрывать теперь в достаточной степени твою чудовищную наготу, и глаза будут отводиться, и не осмелятся даже подумать о тебе!»

Измученная, с поднесёнными ко рту ладонями, она задыхалась, она задыхалась от истины, как будто бы ей в самом деле нужно было слишком много сказать. И это было великолепно и ужасающе.