Аччелерандо - [115]

– Почему бы тебе не рассказать мне о своем детстве? – спрашивает она. Высоко над ними кольца Сатурна мерцают сквозь стеклянную крышу, как светящиеся брызги краски, разбросанные по полуночному небу.

Сирхан опасается открыться ей, но утешает себя тем, что Памела уже явно не в том положении, чтобы использовать все, что он ей скажет, против него.

– О каком детстве ты хотела бы узнать? – спрашивает он.

– В смысле – «о каком»? – Она хмурится, многочисленные морщины на лице слагают причудливый узор.

– У меня ведь их было несколько. Мама все давила и давила на кнопку рестарта, все надеялась, что мне от этого будет добро. – Теперь его очередь хмуриться.

– О да, было дело! – выдыхает Памела, явно записывая его слова, чтобы и их против заблудшей дочери в случае чего задействовать. – Как думаешь, почему она так поступала?

– Это был единственный известный ей способ вырастить ребенка, – оправдывает мать Сирхан. – У нее самой не было ни братьев, ни сестер. И, возможно, она реагировала на собственные недостатки характера. [Уж я-то точно больше одного ребенка не рискну заводить], говорит он себе самодовольно. [Скоплю денег на невесту, наберусь зрелости – тогда и только тогда]. Будучи сверх меры осторожным, Сирхан не собирается повторять ошибки своих предков по материнской линии.

– Моей вины тут нет, – тихо говорит Памела. – Ее отец имел ко всему этому самое непосредственное отношение. Но какое… какое другое детство у тебя было?

– Много всяческих… Общее было одно – мать с отцом постоянно ссорились. Она все никак не соглашалась принять ислам, а он был слишком упрям, чтобы признавать, что для нее играет роль содержанца. Они были как две нейтронные звезды, завернутые в спираль гравитации, вусмерть дестабилизированную. Затем были другие мои жизни, раздвоенные и реинтегрированные, проходящие параллельно. Я, помнится, был и молодым пастухом во времена Среднего царства в Египте, и стопроцентно американским ребенком, выросшим в Айове в пятидесятых годах двадцатого века, и разок застал пришествие тайного Мессии – во всяком случае, предки его верили, что он тайный Мессия. Вот, как-то так. – Сирхан пожимает плечами. – Возможно, поэтому я и пристрастился к истории как к науке.

– Твои родители никогда не думали переделать тебя в девочку? – спрашивает у него бабушка.

– Мама пару раз порывалась, но отец ей запретил. Вернее, решил, что это против закона Всевышнего, – вспоминает он. – Можно сказать, что мне было дано весьма консервативное воспитание.

– Ой, да брось. Вот когда я была маленькой девочкой – тогда да, тогда никакого самостоятельного выбора идентичности не было. И никакого спасения – один эскапизм. А у тебя никогда, получается, не было проблем с самоопределением?

Приносят закуску, нарезанную кубиками дыню на серебряном подносе. Сирхан терпеливо ждет, пока его бабушка положит себе порцию.

– Чем большим количеством людей ты становишься, тем больше ты знаешь, кто ты есть, – говорит Сирхан. – Ты узнаешь, каково это – быть другими. Отец подумал, что, возможно, мужчине не стоит слишком много знать о том, что значит быть женщиной. [И дедушка не согласился, но ты уже знаешь это], добавляет он для своего собственного потока сознания.

– Тут я с тобой совершенно согласна. – Памела улыбается ему, как могла бы улыбаться покровительствующая тетушка, если бы в сей улыбке не сквозило что-то азартное и акулье, заставляющее быть начеку. Сирхан пытается не выдать смущения. Он быстро отправляет в рот ложку с ломтиками дыни и тут же разветвляется, посылая парочку привидений полистать пыльные тома этикета и предупредить его, если он вдруг допустил оплошность. – Ну и как тебе понравилось твое детство?

– «Понравилось» – не вполне уместное слово, – отвечает он как можно ровнее, кладя ложку в сироп так, чтобы тот не разбрызгался. Как будто детство – что-то, что может кончиться, с горечью думает он. Сирхан значительно моложе гигасекунды и уверен, что проживет по меньшей мере терасекунду, если и не в точной нынешней молекулярной конфигурации, то хотя бы в некоем разумно стабильном физическом воплощении. И он намерен оставаться молодым в течение всего этого огромного промежутка времени, а может, и в следующие за ним петасекунды, хотя тогда, миллионы лет спустя, думает он, связанные с неотенией проблемы едва ли будут его интересовать. – Это еще не конец. А что насчет тебя? Ты наслаждаешься своей старостью, бабушка?

Памела почти вздрагивает, но сохраняет железный контроль над своим выражением лица. Алая кровь в капиллярах ее щек, видимая Сирхану через крошечные инфракрасные глаза, которые он держит на плаву в эфире над столом, выдает ее.

– В молодости я совершила несколько ошибок, но сейчас все хорошо, – беззаботно отвечает она.

– Ты ведь так мстишь, я прав? – спрашивает Сирхан, улыбаясь и кивая, чтобы со стола убрали закуски.

– Ах ты маленький!.. – Она пристально смотрит на него, не желая продолжать, – взор ее очень тяжел. – Что ты вообще знаешь о мести?

– Я – семейный историк. – Сирхан невесело улыбается. – И прежде, чем мне стукнуло восемнадцать лет, я прожил промежуток от двух до семнадцати раз сто, спасибо маминой страсти к рестартам. Не думаю, что мама поняла, что мой первичный поток сознания все в дневник записывал.