Абстрактный человек - [40]

Именно поэтому ему было приятно быть с ней вместе.

Описывая жизнь нашего героя, я не раз оказывался в затруднительном положении, потому что много необычного, только-только нарождавшегося из небытия наблюдалось в этой самой жизни, много такого, что и словом-то выразить нельзя, для чего нужны, видимо, другие средства: может быть, музыка, или некая особенная живопись, или же вообще искусство, которого пока еще вовсе нет, но которое, как это предчувствовал сам Владимир Глебович, должно было вот-вот народиться. Так или иначе трудность эта оставалась. Она осталась еще и потому, что за время пребывания на этой отдаленной даче Владимира Глебовича с Екатериной Ивановной слов было сказано мало, почти вовсе не было сказано, кроме тех обыденных слов о завтраке, ужине, прогулке, небе, солнце… Всех тех слов, которые сами по себе говорятся тысячи раз, и которые не очень-то много значат, а то и вовсе равны нулю. Сущность происшедшего заключалась в ином — в том, что сам Майков и сама Екатерина Ивановна за время этого пребывания несколько переменились. Они получили возможность испытать те несколько прекрасных образов, которые доселе были для них непостижимы, но которые всегда были в них, но не могли соприкоснуться с ними, и которых они не могли увидеть. Нечто дрогнуло в них, соединилось, и новые картины невиданной жизни встали перед ними, как сама жизнь. Встали величественно и просто.

Благодаря этому общению, Майков и Екатерина Ивановна увидели те прекрасные картины души, которые вспоминались им еще очень долго. Через много много лет.

Дом, в который их проводили, стоял на высоком берегу, у места, где небольшая, быстрая и светлая река впадала в огромную, распластавшуюся вдали на много километров реку, висящую среди лесов и лугов, как серебряный змей. Тут был как бы мыс. Он вдавался в воды, круто обрываясь вниз. Река петляла и терялась вдали, окруженная синими от снега лесами и полями, сбегавшими к воде.

Владимир Глебович и Екатерина Ивановна долго стояли у старого серого ветхого забора и смотрели вдаль, на заснеженные грустные просторы лесов. Они вдыхали воздух, который кружил им головы своей свежестью Им обоим казалось, что они не стоят, а падают куда-то, так высоко был дом, и так далеко был виден мир с этого места.

Владимир Глебович взял ее за руку. Ее рука была холодной и немного влажной, его же рука была горячей, и она ощущала, как где-то глубоко в ладони этой руки бьется жилка. Она билась медленно и тягуче, так будто и сердцу Владимира Глебовича стало вдруг просторнее и покойнее, и оно взяло просторный, неторопливый ритм.

Они вошли в дом, тут было холодно и пахло старым деревом. И запах этот показался им прекрасным. Владимир Глебович растопил печку, и через полчаса в доме стало теплеть. Печка трещала, и веселые блики падали на пол. Екатерина Ивановна готовила ужин на плите, а Майков открывал бутылку с красным вином.

Повечерело. Свет стал словно темнеть, замыкаться в себе и из почти ярко-голубого превратился в синеватый, сиреневый, а затем в чуть фиолетовый. Река же стала отчего-то почти черной. Из маленького окошка дома казалось, что черный свет залил ее русло. Лес сделался также черным и почти сливался с ясно-сиреневым небом. И от того, что за окном смеркалось, в доме как-то потеплело. И, наверное, издалека, из дальнего, закрытого пеленой сиреневого вечернего света леса огни в окнах дома казались словно теплые и близкие звезды. Какой-то тайный, предвечерний свет пронизывал мир. Он был и в звездах, и в огнях изб, и в сиреневой дымке воздуха, который светился в нитках этого света.

Казалось, этот свет, это неожиданно распахнувшееся вечернее пространство вселенной были связаны именно множеством потоков света. Еще казалось, что нечто, расширившее это пространство, проникло в души их и соединило светлой прямой, бессловесной пронзительной связью. Они ничего не говорили друг другу, но соединенность их вдруг разом, как упавший из глубины мира луч, стала им светла и ясна.

Она вздрогнула. Все кругом было подлинно чудесным. И печка, и слабый синий морозный свет, идущий из окна, и облик Владимира Глебовича, соткавшийся в ее душе. Она словно летела за прекрасными образами этого мира, который она почувствовала глубоко и полно лишь после того, как поняла, что души их соединились этим светом, этим провалом перегородок, разъединявших мир и людские сознания. Жизнь показалась ей глубокой, печальной в глубине своей, и она почувствовала, что сейчас с ними обоими свершается подлинное всемогущее чудо. Чудо оказывалось рядом, до него было чуть-чуть. Нужно было лишь раскрыть свою душу этому чуду, и соединение с душой Майкова, мысленное проникновение в нее давало эту чудесную возможность чуда… Она ощущала вдвоем с Майковым раздвигающую мир свободу, которую все мы, наверное, испытываем хотя бы раз в жизни — в детстве, и от которой мир вдруг делается широким, добрым и простым, и от этого рождается уверенность, что все в этом мире будет хорошо и счастливо и что не будет в нем несправедливости и несчастья. Это чувство было когда-то потеряно, а сейчас оно, откуда ни возьмись, снова упало в душу. Весь мир показался воздушным и светлым. Он как будто стремился разлететься, словно синий глубокий свет, который сейчас пронизывал все звучное зимнее пространство. И мир будто хотел последовать за этим светом и стать больше, огромнее, свободнее. И душа ее следовала за этим светом, и от этого ей становилось все свободнее и спокойнее. Она знала, что сейчас переживает один из самых прекрасных моментов в своей жизни. Что ей дается тот образ мира, который потом будет видеться ей, как детство, как самое светлое, что было у нее, и от этого волна восторга, радости жизни, нарождающегося большого счастья поднялась в ней и охватила ее всю до последней клеточки, которая, казалось, отозвалась на этот образ и тоже обрадовалась, как радуется отдельное, совершенно самостоятельное существо. Будто мириады существ разом вспыхнули в ней и слились в единое целое и вновь распались от этого целого и снова слились, следуя за мерцаниями синего света, и все оковы упали с них, и радость уничтожила страх. И она решила, что, чтобы ни произошло с ним, она будет с ним, потому что она теперь не сомневалась, что то, что было с ней, тот покой, та свобода были от него, что это была часть его сознания, его души, часть, которую он подарил ей. И этот образ, который покорил ее, был по сути образ, рожденный ею, отголосок его мира, нет, уже их мира, который сейчас расширялся вместе со всем остальным водным, лесным, трепещущим, радостным миром.