Абстрактный человек - [22]

— Вспоминайте, вспоминайте, — сказала Екатерина Ивановна, — мне интересно. — И действительно, рассказ Владимира Глебовича казался ей интересным. Она ощутила, что он свободно раскрывается перед ней, и она уже забыла о просьбах Ивана Геннадиевича, и ей казалось, что она познакомилась с Майковым сама (без всяких болдинских просьб), и что интерес ее к нему совершенно естествен, потому что, чем дальше, тем больше Владимир Глебович казался ей интересным человеком.

— Я помню, — продолжил Владимир Глебович, — очень хорошо помню, лежал я летним утром у себя на этой самой даче, лежал уже фактически после болезни. Знаете, бывает такое удивительное состояние, когда человек только-только начинает выздоравливать, он уже ощущает, что вот-вот будет здоров, но болезнь еще не ушла из него. И всем телом и душой он ощущает свою силу и в болезненности своей видит скорое приближение здоровья. Это чудное время! В него так хорошо думается.

— Да, я знаю, — откликнулась Екатерина Ивановна.

— Вот видите, значит, вы понимаете меня, значит, вы и дальше можете понять.

— Я постараюсь.

— И стараться не нужно, вы поймете, когда человек старается, он насилует себя, пусть немного, а вы поймете и так. Так вот, я, значит, лежал на своей террасе на даче. Лето, солнце уже заходило, кругом чуть слышно пели птицы и от того, что они под вечер пели чуть слышно, все пространство становилось как бы шире и просторнее, наполнялось свежим воздухом, который проникал на террасу и шевелил белые с красным занавески. Пахло жасмином. Мне казалось, что запах этот, как какая-то легкая воздушная жидкость, наполнял все кругом, и от этого воздух становился гуще, осязаемее, и солнечные лучи, попадая в него, сразу разлетались тихим веером, как разлетаются они после грозы в радуге. Я лежал и ни о чем не думал. Есть что-то прекрасное в таком полудремотном состоянии, когда мысли приходят не потому что вы зовете их и ждете или призываете их волей, а просто так, как незваные и свободные визитеры. Именно тогда, в такие моменты и приходят самые удивительные и простые мысли, те, которых потом ждешь не дождешься. Одним краем своего «я» я невольно ощущал жасминный текучий воздух и пространство вокруг себя, а другая его часть дремала, погруженная, очевидно, совсем в иное пространство. И вторая эта часть неожиданно начала действовать. Я не знаю, как это получилось, но весь мир вокруг: сад, небо, кусты цветов, деревья, земля, — все это осталось по одну сторону, а все мои чувства, все мысли — я ощутил это особенно остро — ушли от этого, от всех этих образов и остались сами по себе. Они обрели полную, странную свободу. Я как бы перестал видеть небо, перестал ощущать тягучий прекрасный воздух, солнечный свет, и огромный живой мир на какое-то мгновение перестал для меня существовать.

Все заколебалось во мне, я ощутил, как все вокруг меня как бы сжимается, движется внутрь себя, в одну точку и пространство, такое объемное и широкое, сжимаясь, увлекало за собой все эти деревья, свет, землю, звуки. И так в этой точке все это остановилось, замерло, чтобы так же неожиданно и постепенно полететь из нее вширь, и я ощутил, как колышется, дрожит живая жизнь вокруг меня, и на какую-то секунду весь мир вокруг меня распался, он напоминал колышащуюся массу, которая вздрагивала, сжималась и расширялась, и я ощутил себя вне этой массы, там, в точке, из которой можно все видеть, но которая лежит в безопасности. Затем из этой массы вновь появились как бы подернутые дымкой деревья, полился свет, послышался запах, мир заколебался перед моими глазами и снова установился — спокойный и широкий.

И с тех пор, да, пожалуй, с тех самых пор, я как бы разделился, все, что ни происходит вокруг: тут и там, — все это идет само собой, а то, что происходит во мне, внутри меня, все мои чувства и мысли, все мои образы, и то, из чего потом получаются мои картины, — это все идет своей дорожкой.

Какая-то своя жизнь пробилась во мне, она покорила меня, а самое главное — весь этот мир вокруг, кажущийся большим и незыблемым, как-то пошатнулся, стал рассыпаться, рассыпаться, сжиматься, пухнуть, терять всем видимые и привычные всем формы и смысл; не то что терять, но приобретать совсем особенный, острый смысл. Иными словами, что-то уже тогда, а было это лет в пятнадцать-шестнадцать, треснуло во мне. Но треснуло не больно, а как-то по-хорошему, закономерно, я даже думаю, что трещина эта где-то и записана во мне была, в генах, или где там еще, что поживешь, поживешь — и она родится и пойдет, а зачем — это тоже потом выяснится. Ведь все зачем-то делается?

— Я не знаю, — сказала она, — наверное, зачем-то, иначе зачем все?

— И потом я всегда эту трещину в себе чую, вот — она, вот идет и все, и не слепишь. Жить стал я резко сам по себе, а все вокруг — само по себе. Вот такое впечатление вам подходит для вашей работы? — неожиданно спросил он.

— Подходит, пожалуй.

— Я что-то разошелся, хотите, еще вам расскажу? — предложил он.

— Конечно хочу, рассказывайте, вы мне столько интересного рассказали, и так сразу, я, честно говоря, не ожидала, что так получится.