Абстрактный человек - [20]

Лес всегда увлекал Владимира Глебовича. Когда он приходил в хорошо знакомый ему старый сосновый бор (а он часто приходил сюда), ему казалось, что сам он незаметно превращается в огромное ветвистое дерево, и оно своими бесчисленными змеящимися корнями и ветвями пронизывает лесное пространство, соединяясь с корнями и ветвями, почками, нежными смолистыми сосудами других деревьев, и сливается с ними, ощущая через бесконечные живые древесные тела весь застылый, заснеженный мир.

Владимир Глебович видел во всем лесном мире простое величественное Существо, только снаружи разделенное на отдельные, не связанные между собой деревья и растения, а на самом деле — цельное и неделимое. И Существо леса не отторгало от себя Майкова, который пытался найти в форме листьев, стволов, расположении кустарников и деревьев тайное его предназначение, но оно ускользало от него, и он просто ощущал радость от соединения с Существом зимнего замерзшего леса. Темные, опушенные белыми ветвями провалы просек казались ему огромными затягивающими в себя глазами.

Когда Майков возвращался из леса, таинственные, будто чем-то заполненные пространства чащоб с замысловатыми проходами еще долго-долго стояли у него перед глазами. Часто они сливались с его абстрактными видениями, и почему-то именно это слияние радовало его.

Он представлял, как эти деревья ощущают своими стволами прикосновения яркого солнца, и как от этих прикосновений в них рождается такая же радость, как и во всем живом вокруг. Как она передается от ветви к ветви, от куста к кусту и вмиг облетает все Существо леса.

Он представлял, как черными ночами раскрытые навстречу свету звезд ветви ловят этот свет, и что-то отдается, трепещет, звенит в глубинах лесного Существа, и сам лес, сжимаясь и расширяясь, словно ощущает свет чуть заметных с земли звезд. И мириады атомов, образующих живое Существо леса, вздрагивают, откликаясь на движение других мириадов атомов, летящих от звезд навстречу распахнутым ввысь ветвям.

И вот теперь, во время этой лесной прогулки, первоначальное волнение, вызванное в Майкове визитом неожиданных гостей — а он действительно взволновался, сам не зная почему, — улеглось, и он отдался резкому и тревожному ощущению леса, но тревожному той тревогой, которая на самом деле сладка и радостна — тревогой живой волнующейся жизни…

Он чуть улыбнулся Екатерине Ивановне.

— Как вам тут? — спросил он.

— Старый лес, — сказала она, — очень старый, смолой пахнет.

Ей нравились гладкие поверхности стволов сосен, розовато-желтые с шуршащими на ветру чешуйками отставшей тончайшей смолистой коры. Ее завораживала эта прямая укатанная дорога, уходящая в даль.

— Да, очень старый, ему лет триста будет, таких лесов в Подмосковье уже почти что и нет. Мне спокойно в нем, — ответил Майков, — а то мне в последнее время часто неспокойно бывает.

— Почему же?

— Я не могу сказать, — чуть улыбнулся он, — я сам не знаю, иногда так волнуюсь, иногда мне что-то привидится, и нет на самом деле этого, и знаю я, что нет, но все равно это мне видится, и люди какие-то необыкновенные. Я, знаете, раньше и на людей смотреть не мог. Все мне казалось, что рядом есть удивительные прекрасные люди, только вот найти их нужно.

— И вы искали?

— Да, искал.

— И нашли?

— Как вам сказать, кажется, нашел иных… — Когда Майков сказал эти слова, что-то брезгливое показалось в его лице.

В этот момент Екатерина Ивановна присмотрелась к нему получше: она видела лицо его, сероватые глаза, которые смотрели на нее, и между тем ей показалось, что именно ее-то Владимир Глебович совершенно и не видит, а видит в этот момент совершенно иные предметы, которых, в свою очередь, не замечает она.

«И что я с ним пошла, дернула меня нелегкая», — подумала она.

— Но это все больше раньше было, — заметив настороженность в лице Екатерины Ивановны, сказал Майков, — сейчас этого уже почти нет.

Майков все больше увлекался своим рассказом, он не чувствовал стеснения в разговоре с этой женщиной, хотя Владимир Глебович трудно сходился с людьми и вообще-то не был особенно разговорчив.

Екатерина Ивановна слушала его, и ей казалось, что Майков силится пробиться к ней, но все время что-то мешает ему, и он остается сам по себе, а она сама по себе.

Его встревожения представлялись ей маленьким огоньком, который закрыт чем-то огромным, и огонек этот мечется там, под тяжестью этого тяжелого, и лишь изредка свет его вырывается наружу.

— Вы знаете, — говорил Майков, — как-то одиноко я живу, совсем одиноко. Я чувствую, как другие люди отворачиваются от меня, что я неинтересен для них, да и непонятен, и я так рад, что вы со своим другом добрались до меня.

— Так почему же вам одиноко?

— А сам не знаю. Я всегда как-то так. И в самом детстве я так жил. Уж на что дети — существа крохотные и то меня выделяли. Я не дружил в детстве ни с кем.

— А у меня много друзей было…

— У вас не мудрено, — почему-то сказал Майков. — Я в детстве очень всех любил, я так радовался человеку. И мир любил, и людей, но жизнь для меня тогда уже была странной как бы с самого начала. Очень удивительной она мне казалась. Я и не жил еще совсем, но знал о жизни много, как бы заранее. Это чувство у меня еще и сейчас сохранилось. И чувства у меня были тогда другие: бывало, идешь по лесу и каждую капельку замечаешь, каждую росинку потом вспомнить можешь. А сейчас иногда и всего мира не замечаешь, все куда-то ушло.