Абсолют в моём сердце - [9]

Я смотрю на Эштона, на его длинную тёмную чёлку, уже всю в снежинках, и внезапно ощущаю странное тепло, разливающееся в моей груди. Говорю себе: «Наверное, я начинаю любить его и принимать душой в нашу семью, ведь номинально он — мой брат…». Но ясно понимаю, совершенно чётко осознаю, что медовая радость, щекочущая меня изнутри всякий раз, как этот странный парень попадает в поле моего зрения, не имеет ничего общего с теми тёплыми чувствами, какие я испытываю к Лурдес, Аннабель и Алёше. И это совсем не то, что моё четырнадцатилетнее сердце испытывало по отношению к Алексу — то был восторг и желание быть центром его Вселенной, владеть его вниманием единолично и безраздельно, а это — невероятное притяжение, желание касаться, трогать, просто находиться рядом, в максимально возможной близости. И этот его живот… моя реакция при виде его… Необъяснимая, странная реакция, за которую почему-то стыдно.

Я отворачиваюсь, вскрываю коробки с гирляндами для третьей и последней террасы, но делаю это так медленно, словно во мне вдруг поселилась улитка. Внезапно понимаю, что хочу продлить этот холодный ноябрьский вечер до бесконечности…

Моё внимание привлекает шум открывающейся двери в гараж, я бегу в дом к окнам, смотрящим в сторону нашего бэкъярда, и с удивлением обнаруживаю машину Алекса, а вскоре и его самого, выходящего из неё с огромным букетом белых лилий. Тут же бросаюсь обратно к Эштону:

— Эштон! Эштон! Ты представляешь, папа приехал! На три дня раньше вернулся из Европы! Мама будет на седьмом небе от счастья!

Эштон спрыгивает с поручня, брови его сведены, он — то ли озадачен, то ли расстроен, то ли просто чем-то недоволен.

— Бросай эти гирлянды, пойдем, скорее, встретим его! Он это обожает! — у меня уже зудёж в пятках, потому что Алекс всегда привозит замечательные подарки.

— Нет, мне домой пора. На неделе как-нибудь заскочу, доделаю всё, что осталось.

— Да перестань ты, мама ни за что не отпустит тебя без ужина! Ты же видел, какая она чересчур заботливая! Особенно, когда дело касается тебя! — я улыбаюсь ему во весь рот, и радость от приезда Алекса в моём сердце так велика, что я забываю о том, как холоден и неприветлив был со мной Эштон весь этот вечер, хватаю его за руку и тащу в дом, вниз, в холл, встречать отца.

Но нас опережает маман, буквально летящая в том же направлении, что и мы, с телефоном у уха и сияющим лицом. Она так поглощена своей радостью, что не замечает нас, но зато мы с Эштоном становимся немыми свидетелями вопиющей сцены: мама врезается в Алекса, он роняет свой букет, подхватывает её на руки и, жадно целуя, направляется к лестнице, ведущей наверх, в сторону их спальни.

Мне становится жутко стыдно… Нет, мы все прекрасно знаем и уже привыкли, что у родителей совершенно точно есть бурная интимная жизнь, но Эштон этого не знает, и со стороны всё это выглядит очень неудобно!

Я хватаю воздух ртом, срочно пытаясь сообразить что-нибудь адекватное в данной ситуации, но Эштон удивляет меня больше родительской выходки: совершенно спокойным и даже ледяным тоном он спрашивает:

— У вас ведь тут есть пляж, кажется?

— Да… — отвечаю растерянно.

— Пошли, — коротко заявляет и быстро направляется вниз по лестнице.

Бегу вслед за ним, подпрыгивая как заяц, и уже снаружи, у бассейна, ледяной ветер приводит меня в чувства, и я выдаю первую разумную мысль:

— Мне кажется, пляжный сезон давно закончился, Эштон!

Он продолжает так же молча двигаться, никак не реагируя на мои соображения по поводу его идеи прогуляться холодным вечером, практически уже ночью, по нашему пляжу. Наконец, мы добираемся до воды, Эштон буквально падает на песок и, поджав к груди колени, долго сидит, глядя в чёрную бездну. Я стою какое-то время рядом, не решаясь садиться на слишком холодный песок, затем всё же опускаюсь рядом. Эштон в то же мгновение словно просыпается из какого-то своего странного сна, стаскивает батник и отдаёт его мне, оставшись в одной лишь футболке.

— Ты с ума сошёл? Оденься сейчас же! Простудишься!

— Ерунда, — отвечает коротко, и я уже знаю, что спорить бессмысленно — этот человек не поддаётся уговорам и не внимает убеждениям.

Пару минут спустя, так же глядя в темноту, как и прежде, он признаётся:

— Не хочу быть в этом доме, пока они…

Он умолкает, но его мысль очевидна. Мне снова стыдно, неловко и… обидно. Обидно за родителей. Они ничего плохого не делают. Они просто живут так, как, в сущности, и нужно жить. Они не обязаны никому и ничем, а главное, никто не имеет права осуждать их стремление быть всегда вместе. А ведь они так счастливы, когда вместе! В нашем доме живёт радость, доброта, понимание. Мы живём в любви друг к другу, и кто такой Эштон, чтобы осуждать?

— Не суди строго. Ты не знаешь…  многих важных вещей. Слишком много всего выпало на их долю, слишком много они пережили, чтобы жить, оглядываясь на мнение других.

Сказав это, я осознаю, что выдала мысль, не соответствующую моему возрасту. Эштон поворачивает голову и смотрит мне в глаза, его губы находятся так близко, что я ощущаю тепло всякий раз, как он выдыхает. Слишком темно, чтобы разобрать выражение его лица, но я чувствую — он удивлён тем, что я только что сказала ему. А эта мысль не моя — это слова самого Алекса, а я — всего лишь копилка его уроков.